Правка идет прямо по машинописному тексту и на полях. На полях тесно — дополнения и замены делаются на обороте машинных листов. Потом на отдельных больших листах, которые вкладываются между машинными. Потом в отдельных, специально заведенных тетрадях. В 1938 году и в первой половине 1939-го — большей частью рукою М. А. Булгакова; в последние месяцы жизни — как правило, рукою Елены Сергеевны. Впрочем, слои правки трудно датировать по почерку — по-видимому, есть ранние поправки, внесенные Еленой Сергеевной под диктовку, и в самые последние месяцы жизни почти ослепший писатель иногда брал карандаш. (Рукописи этой редакции сохранились не все. Какие-то листы, а может быть, и целая тетрадь затерялись уже в отделе рукописей Российской государственной библиотеки.)

В апреле 1939 года Булгаков стремительно пишет — пером, в тетради — эпилог [27] . Текст сразу же складывается очень близко к окончательному. Но… не закончив бег своего пера и как будто споткнувшись на последней написавшейся строке (а точнее, на последнем слове в этой строке), писатель отодвигает тетрадь. 14 мая того же 1939 года диктует эпилог заново, теперь уже весь, от первой до последней строки, Елене Сергеевне, на машинку.

Вот эту вдохновенную правку по машинописи и чрезвычайно важный для романа в целом эпилог можно считать шестой редакцией романа.

В тетради эпилог имеет название: «Жертвы луны». В продиктованном набело тексте название снято, но сама формула сохранилась — внутри повествования, там, где, прячась за решеткой сада, в котором помещается освещенный луною «готический особняк», Иван Николаевич Понырев вглядывается в тоскующего человека с несколько поросячьими чертами лица и шепчет: «Боги, боги… Вот еще одна жертва луны… да, это еще одна жертва, вроде меня».

Лунным наваждением объясняются фантастические события романа. Всерьез или нет? Как хотите…

Но главное, конечно, не в этом. Главное в том, что эпилог — написанный легко, иронично, звонко — бросает сильный ретроспективный свет на весь только что прочитанный вами роман и, заставляя сильнее звучать одну из его сторон — сатирическую, существенно меняет тональность всего романа.

При диктовке на машинку разговорная, прозрачно-лукавая речь эпилога становится еще легче и ироничней.

Черновик: «Пишущий эти строки сам лично, направляясь в Евпаторию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи вышли из театра нагишом и в таком виде разошлись по домам или разъехались в таксомоторах».

Диктуется: «Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в Феодосию, слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по домам в таксомоторах».

Черновик: «Слова „нечистая сила“ гудели в очередях в магазинах, в квартирах и кухнях».

Диктуется: «Шепот „Нечистая сила…“ слышался в очередях, стоявших у молочных, в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах».

Черновик: «Наиболее развитые и культурные люди, разумеется, в этих рассказах участия не принимали, но факт, как говорится, остается фактом — кто-то побывал: угольки, оставшиеся от Грибоедова, слишком красноречиво это свидетельствовали…»

Диктуется: «Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт все-таки, как говорится, остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак нельзя: кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от Грибоедова, да и многое другое слишком красноречиво это подтверждали». (Как и ранее, курсивом помечены авторские исправления и вставки.)

Обратите внимание, как последовательно, от редакции к редакции, Булгаков смягчает жестокость завершающих глав. В конечном счете в романе горит не Москва (как, скажем, во второй редакции), а только отдельные ее здания — дом Грибоедова, Торгсин на Смоленском, дом на Садовой, домик мастера… И столкновение с войсками — бронированные катера, вооруженные люди в противогазах, сбрасывающие бомбы аэропланы (в той же второй редакции) — постепенно заменяется одним-единственным самолетом-истребителем, обстрелявшим Воланда, причем и эта подробность исчезает в последней редакции, оставив разворачивающийся над разноцветными башнями Девичьего монастыря и никому не угрожающий аэроплан… Даже инфернальный свист Фагота, от которого в той же второй редакции насмерть заваливало людей и рушилась башня монастыря, в редакции последней заканчивается всего лишь убитой галкой:

«Этого свиста Маргарита не услыхала, но она его увидела в то время, как ее вместе с горячим конем бросило саженей на десять в сторону. Рядом с нею с корнем вырвало дубовое дерево, и земля покрылась трещинами до самой реки. Огромный пласт берега, вместе с пристанью и рестораном, высадило в реку. Вода в ней вскипела, взметнулась, и на противоположный берег, зеленый и низменный, выплеснуло целый речной трамвай с совершенно невредимыми пассажирами. К ногам храпящего коня Маргариты швырнуло убитую свистом Фагота галку».