Шрифт:
Как в любой профессии, здесь существуют определяющие профессионализм правила, и первое из них: при сборе живой информации — как и в работе с архивными рукописями! — необходимо тщательно подготовиться, заранее изучив все, что можно заранее изучить. Ибо только в этом случае вам, может быть, откроется истина…
Паршин и не думал готовиться. Он был уверен, что изучать ничего не надо (пусть дураки-специалисты изучают), что он и так, в пику всему миру, добудет уникальную информацию, тем более что у него отличный магнитофон. А потом еще — сам придумал! — пригласит за отдельную плату нотариуса, который удостоверит все своими печатями. Пусть попробуют потом специалисты поспорить с нотариальной печатью!
И полученные ответы падали на неподготовленную почву, густо прорастающую сорняком. Ибо что же нотариус? Нотариус может всего лишь подтвердить чью-то подпись; устанавливать истину, литературную, историческую или биографическую, — не его специальность.
Тут надо сказать, что с Л. К. Паршиным я познакомилась уже после смерти Т. Н. Когда она вдруг перестала отвечать на мои письма, мне пришло в голову самое простое — что ей уже трудно писать. И только после ее смерти узнала, что Паршин, очаровав ее, прежде всего взял с нее слово не сообщать мне о нем и его записях. Она не умела ни хитрить, ни умалчивать и предпочла не писать совсем.
А к моменту знакомства с Паршиным его имя и что-то о его записях мне уже было известно — от Любови Евгеньевны Белозерской. «Приходил ваш друг Паршин», — сказала она однажды. «А кто это — Паршин?» — поинтересовалась я, впервые в жизни услышав такую фамилию. «Как кто? — изумилась Любовь Евгеньевна. — Он же сказал, что он ваш друг!»
Потом Паршин возник самолично в телефонной трубке и пригласил меня на какой-то литературный вечер. Я охотно шла на встречи с булгаковедами, мне все казалось, что я найду в них что-то интересное, и мы договорились встретиться у метро. В метро, однако, ехать не пришлось: у обочины стоял его собственный автомобиль, по моим тогдашним понятиям неслыханное богатство. А едва мы сели в машину, произошло неожиданное: мой новый знакомый, только что на площади у метро говоривший со мною естественным и любезным тоном, внезапно сменил интонацию на вызывающую до хамства. Я поняла, что он меня провоцирует, и подумала, что у него в машине магнитофон…
Люди моего поколения были привычно осторожны. Поэтому я не вспыхнула и не стала ответно хамить, а сразу же перешла на спокойный-спокойный, непробиваемо спокойный тон, без необязательных высказываний и ненужной информации. И в дальнейшем, общаясь с Паршиным (а мы были знакомы в течение нескольких лет), едва в его речи возникали провоцирующие ноты, настораживалась, переходила на улыбчиво-любезный тон, и сбить меня с этого тона было невозможно.
Догадка, вероятно, была верна. Потом кто-то из булгаковедов сказал мне, что с Паршиным нужно осмотрительно говорить по телефону: у него к домашнему телефону всегда подключен магнитофон и никто не знает, как он потом использует свои записи.
(Отмечу, что в булгаковедение — прямо при возникновении булгаковедения, в конце 60-х, потом в начале 70-х годов — вездесущим КГБ сразу же были введены «свои». Их нетрудно было вычислить, и, вычисляя, я, по-видимому, не ошиблась. По крайней мере один из этих ребят, не названный, но вполне узнаваемо описанный мною в «Записках о Михаиле Булгакове» [231] , счел необходимым поблагодарить меня в письме за то, что в столь щекотливой ситуации я не назвала его имени. Так вот Паршин к их числу не принадлежал; гебешникам, с которыми был знаком, хамил не меньше, чем всем прочим, за что в конце концов даже загремел в заключение, правда, на не слишком долгий срок; а его тайные записи и прочие непредсказуемые поступки следует отнести исключительно за счет дурного характера: мама у него была «разведчицей» и заслуженным деятелем ГБ.)
231
См.: Лидия Яновская. Записки о Михаиле Булгакове. С. 80, 200 и 429.
В этот же вечер первого знакомства, предвкушая эффект и не сомневаясь, что теперь, когда Т. Н. нет в живых, я уже ничего не смогу ни проверить, ни оспорить, Паршин показал мне несколько машинописных страниц из своей будущей книги. На первой же странице предложенного фрагмента обозначилось мое имя:
«Л. П. А Яновская пишет, что Булгаков фотографии артистов собирал…
Т. К. У него только одна фотография была баритона какого-то, на столе стояла» [232] .
232
Ср.: Леонид Паршин. Чертовщина в американском посольстве… С. 38. (Л. П. — Леонид Паршин, Т. К. — Татьяна Кисельгоф.)
«Учтите, это заверено нотариусом», — сказал Паршин, пока я пробегала глазами текст.
«Да хоть сто нотариусов, — откликнулась я. — Я такого вздора никогда не писала». — «Ну, как же, — заметался Паршин, — а в статье…» Он назвал статью. «Статья опубликована, в ней этой чепухи нет». — «Но я же читал, читал… Где же я это читал?» — «Вот и ищите там, где читали», — сердилась я, но неумолимости мне хватило не надолго, и я шепнула, смягчаясь: «Посмотрите у Бурмистрова…» — «Конечно! — вспомнил Паршин. — Я исправлю…» Но тут уже удивилась я: «Как же вы исправите? Это ведь записано на магнитной ленте. И нотариальная печать стоит».
«Так я не текст Т. Н. буду исправлять, — спокойно сказал мой собеседник. — Я свой вопрос исправлю. Свой-то я имею право!» На этот раз я усмехнулась мысленно: сколько же там еще «исправлено» вопросов, чтобы подогнать к ним желаемые ответы?
Прелюбопытнейшая же история этих двух проходных реплик состояла вот в чем.
Весною 1968 года, то есть за много лет до того, как я познакомилась с Т. Н., Надежда Афанасьевна Земская, сестра Булгакова, рассказывала мне, что у Булгакова-гимназиста была фотография артиста Льва Сибирякова и будущий писатель очень гордился и фотографией и автографом певца.