А тем временем — до выхода книги еще далеко, но не все же материалы погибали — мне удается опубликовать две маленькие журнальные статьи с сообщением, в числе прочего, об этих афишах. Сначала в журнале «Наука и жизнь», 1978, № 3 (март), потом в «Вопросах литературы», 1978, № 6 (июнь).

В первой из этих статей о местонахождении афиш было сказано кратко: в ЦГАЛИ СССР. Уж не помню, мне ли принадлежала эта избыточная краткость или редакторскому карандашу. Посылая Т. Н. журнал, писала: «В „Науке и жизни“ статья очень пострадала, я махнула на нее рукой и даже не заказывала экземпляры. Была собственно подготовлена публикация фотографий всех этих старых афиш, а текст должен был идти как пояснение к фотографиям. Фотографии выкинули, текст перекроили, и он стал какой-то даже бессмысленный. А потом оказалось, что и в таком виде эта статья все равно имеет успех, и я — с помощью сына — еле достала для Вас экземпляр» (4 мая 1978).

Во второй статье уже был полный — полнее невозможно — архивный адрес: «ЦГАЛИ СССР, ф. 1384, оп. 1, ед. хр. 1, л. 14», и даже дополнительная отсылка: «Об этой афише см. также: „Наука и жизнь“, 1978, № 3, с. 61» [225] .

И только тут возникает наконец Д. А. Гиреев. Несколько месяцев спустя послевыхода этих статей я получаю его первое и вполне неожиданное письмо. Оно датировано 30 октября 1978 года. Гиреев любезно сетует в нем, что я не принимаю участия в Лермонтовских конференциях в Пятигорске (?!), сообщает, что занимается Булгаковым — «не столько как исследователь, а более как писатель, работающий на краеведческом материале», и — собственно, для этого сообщения письмо и написано — что побывал в ЦГАЛИ, прошел по моим следам и видел мои подписи в «фондах». («А как же с реставрацией? — подумала я. — Уже отреставрировали?»)

Через два года, получив его книгу, еще раз убедилась, что работа архивиста индивидуальна и в одной и той же папке с документами разные исследователи могут увидеть совершенно разные вещи. Или не увидеть вовсе. Гиреев действительно дал репродукции и описание двух владикавказских афиш: той, на которую уже была обстоятельная ссылка в «Вопросах литературы», и другой, о «Братьях Турбиных», заинтересовавшей его не иначе как тем, что она отснята для популярного журнала (в «листе использования» это было отмечено).

Самое интересное, что, вопреки заявлению В. В. Петелина, архивных адресов этих злосчастных афиш в книге Гиреева нет. В моей статье в 1978 году такой адрес имеется, у Гиреева, в 1980-м, отсутствует.

Но и это не все. Есть в книге покойного Гиреева совершенно загадочное место. Вот, открыв кавычки, он кратко рассказывает о создании и постановке пьесы «Братья Турбины» во Владикавказе… Далее, в том же фрагменте, не закрывая кавычек, приводит текст афиши, сохранившейся, как пишет Гиреев, «в архиве Юрия Слезкина» (более точного адреса нет)… Затем идут очень знакомые мне строки (знакомые, поскольку взяты из моей газетной статьи) — об актерах, занятых в спектакле… Теперь кавычки наконец закрываются, венчаясь ссылкой на мою статью в «Социалистической Осетии» [226] . По-видимому, ссылка относится к фрагменту в целом — включая описание афиши.

Стало быть, Гиреев, хотя и туманно, все же сослался на первоисточник? Это решало бы все вопросы. Но… в названной газетной статье речи об афишах нет [227] . Афиши я нашла позже. Ну, что делать? Гиреев сам писал, что к биографии Булгакова подходит не как исследователь, «а более как писатель». А еще лучше бы если б он выразился в стиле XIX века: как сочинитель…

А что же В. В. Петелин? Полагаю, уважаемый булгаковед просто попробовал модернизировать один старый советский обычай. Существовало в советской России так называемое обычное право — то, что сильнее юридических норм и опирается на формулу так принято. Так вот, по советскому так принято авторство рукописей не было защищено. Охрана авторства относилась только к сочинениям опубликованным. Чужую рукопись, малую или большую, чужое открытие, чужую мысль или просто удачное словосочетание, почему-либо вымаранные редактором, мог использовать кто угодно и как угодно: не опубликованные и, следовательно, не прошедшие цензуру, эти тексты считались несуществующими. Украсть же то, чего не существует, согласитесь, невозможно. Было принято: если у вас увели рукопись, не рыдайте и не рвите на себе волосы. Пытающийся скандалить автор вызывал раздражение, считался смешным, мелочным, жадным. Зато те, у кого был доступ к чужим рукописям, чувствовали себя славно. Торжествующая безнаказанность!

Вот этот нюанс советского литературного быта В. В. Петелин попробовал распространить на журнальные публикации. А что? Удобно. Признaем за автором, так и быть, его вышедшие книги. А то, что опубликовано в журнале? Кто его читал, этот журнал?

Впрочем, Д. А. Гиреев тут, разумеется, ни при чем.

Итак, зимою 1980–1981 года ту же информацию, которая не устраивала Гиреева в моих письмах, он обнаружил в письмах Т. Н. Кисельгоф. И беда была не в том, что его книга уже вышла и до следующего издания поправки в нее не внесешь. Беда в том, что в сочиненной им истории что бы то ни было исправить было невозможно. Письма Татьяны Николаевны Гиреев сохранил. В гости, как уже знает читатель, не заехал.

Это был последний год жизни Т. Н., и она где-то в глубинах своего подсознания знала это. Прошлое, взбудораженное литературой, расспросами, письмами и визитами булгаковедов, наваливалось на нее. Оно тяготило ее, не желало уходить в небытие. Поэтому она писала мне: приезжайте! Я не приехала. Поэтому же она потянулась к Гирееву.

Может быть, то, что в его сочинении раздражало меня, ей казалось трогательным («Ты ли, Тасенька, что с тобой?» — «Если бы знал ты, Мишенька, что я пережила…»). Может быть, вульгарная сентиментальность («Мать и сестры все рыдали»), которую я воспринимала как пошлость и безвкусицу, ее умиляла. Иногда простодушный читатель и простодушный зритель всем сердцем принимают плохую прозу или плохое кино, видя в них то, чего в них нет, и наполняя условные, ходульные коллизии своими истинными, глубокими, отнюдь не условными переживаниями.

Но и Гиреев не пришел.

Весною 1981 года она тяжело проболела гриппом. Писала мне: «…Помогла мне моя соседка Анна Иосифовна, она просила передать Вам привет. Я уже поправляюсь, больше не лежу, но слабость не дает мне ничего делать, а я к этому не привыкла. У нас в этом году зимы не было, дожди и очень сильные ветры…» (1981, 19 марта). В последних ее письмах заметно слабеет и становится неразборчивым почерк, все чаще она едва до половины дописывает слова.

Где-то в эту пору у нее появляется утомительная Чудакова — очень холодный, настойчивый и почему-то имеющий большие права человек. И когда возникает со своим магнитофоном Леонид Паршин, старая женщина уже совсем беззащитна…