Но вот не странно ли, что эта Яновская вообще свидетельствует о столь давних событиях? Ну, конечно: чуть-чуть передергивает Паршин. Умалчивает, что я отнюдь не свидетельствую, что я пересказываю свидетельство Надежды Афанасьевны Земской, сестры писателя. Пересказываю действительно с большим доверием, поскольку знаю, что в детские и юношеские годы брат и сестра очень дружили. И, что важно, привожу с четким указанием источника информации:

«Младшая сестра Михаила Булгакова, покойная Надежда Афанасьевна Земская, с которой в юности он был очень дружен, рассказывала мне (привожу по записям, сделанным семь лет тому назад): „У нас в доме все время звучала музыка. Еще отец играл на скрипке. Прекрасной пианисткой была мать. <…> Михаил Афанасьевич музыке почти не учился, но на пианино играл хорошо — большей частью из `Фауста`, из `Аиды`, из `Травиаты`. Пел. У него был мягкий, красивый баритон. В школьные годы он мечтал стать оперным артистом. На столе у него стоял портрет Льва Сибирякова — очень популярный в те годы бас — с автографом: `Мечты иногда претворяются в действительность` [236] “.»

Как сказано выше, эти записи я сделала весною 1968 года; процитировала их в печати семь лет спустя, когда Надежды Афанасьевны уже не было в живых; а еще позже, в 1988 году, вышли в свет воспоминания Н. А. Земской о детстве, собственноручно изложенные ею в виде письма к К. Г. Паустовскому и датированные 1962 годом:

«Мы увлекались оперой, серьезной музыкой и пением. С детства мы привыкли засыпать под музыку Шопена: уложив детей спать, мама садилась за пианино [237] . Отец играл на скрипке и пел… <…> У Михаила Афанасьевича был мягкий красивый баритон. Брат мечтал стать оперным артистом. На столе у него, гимназиста, стояла фотографическая карточка артиста Киевской оперы Льва Сибирякова — с надписью, которую брат с гордостью дал мне прочесть: „Мечты иногда претворяются в действительность“. Михаил Афанасьевич играл на пианино увертюры и сцены из всех своих любимых опер… <…> Пел арии из опер. Особенно часто он пел все мужские арии из „Севильского цирюльника“ и арию Валентина из „Фауста“, эпиталаму из „Нерона“» [238] .

Ничего не скажешь — в собственном изложении Надежды Афанасьевны красочней и ярче. Мой пересказ суховат. Но неточностей и передержек в нем нет. Информация подлинная — от Н. А. Булгаковой-Земской.

Когда Паршин записывал Татьяну Николаевну, собственный рассказ Н. А. Земской ему не был известен. Но уже несколько лет спустя, когда свои записи, обильно украшая их комментариями и внося «поправки» в вопросы, он превращает в книгу, воспоминания Н. А. Земской опубликованы, и Паршин мог бы сравнить мой пересказ с собственным повествованием Н. А. Земской.

Он этого не сделал. Ибо, как выяснилось, не доверял не только мне («Под знаком вопроса оказывается и содержание бесед Яновской с Н. Земской…» [239] ), но и Надежде Афанасьевне тоже: «…Из предыдущих глав мы знаем о болезни 80-летней Земской и полемичности некоторых ее суждений» [240] . Проще говоря, по мнению Л. К. Паршина, Надежда Афанасьевна Земская, с которой он не был знаком, к концу жизни выжила из ума.

Основания? В «предыдущих главах», на которые ссылается Паршин, приведено высказывание Т. Н. о Надежде Афанасьевне — с чужих слов, разумеется: у нее «что-то психическое было». И — на том же уровне достоверности далее: «С Надей он (Булгаков. — Л. Я.) в ссоре был, даже не разговаривал… — С чего это? — Не знаю. Мне это Чудакова говорила, что он ее видеть не мог» [241] .

История с Сибиряковым имела неожиданное продолжение. В интервью с М. О. Чудаковой Татьяна Николаевна будто бы сказала: «Кажется, у него (Михаила Булгакова. — Л. Я.) была даже фотография Баттистини с его надписью» [242] .

Предваряя свои «литературные записи», Чудакова пишет, что познакомилась с Т. Н. в 1970 году. Это верно в том смысле, что в 1970 году Чудакова Татьяну Николаевну навестила; еще был жив Давид Кисельгоф, твердо поддерживавший Т. Н. в ее решении не пускаться в разговоры о прошлом; поэтому интервью не состоялось. А разговор о фотокарточке с автографом мог произойти не ранее апреля 1975 года (когда Т. Н. впервые узнала о существовании этой фотокарточки). И пожалуй, не ранее 1977-го, когда из моих публикаций Мариэтте Омаровне стало известно, что Т. Н. неожиданно заговорила. И даже не ранее мая 1981-го, когда Паршин, вконец запутав Т. Н. болтовней о баритоне Булгакова, перешел к расспросам о фотокарточке и тут-то в устах Т. Н. возник мифический «баритон». Может быть, Татьяна Николаевна повторила Чудаковой этого «баритона», а потом, расшифровывая свои записи и не разобрав загадочного «баритона», Чудакова со свойственной ей решительностью превратила его в Баттистини.

Не исключено, правда, что все эти расчеты ни к чему и Мариэтта Омаровна просто пошутила, испытывая свое могущество и запуская в булгаковедение очередную «дезу».

Она права: ее всемирный авторитет непререкаем; оспаривать ее высказывания считается неприличным. В пору моей юности киевляне об одном мощном торговом комбинаторе говорили с почтением: «Х. — это Сталин в торговле!» Мариэтта Омаровна безусловно Сталин в булгаковедении. Так что знаменитому басу Льву Сибирякову, однажды дружелюбно поговорившему со светлоглазым мальчиком, боюсь, придется уступить свое место в биографии Михаила Булгакова великому Маттиа Баттистини, и при этом никого не удивит, что прославленный итальянец надписал своему юному поклоннику фотокарточку на чистейшем русском языке…

Нужно все-таки ясно представлять себе, что именно вы хотите узнать, собирая устную информацию о давно ушедших днях. Если вас интересуют сплетни — сплетни и соберете. При этом сплетня на кухне или на крылечке остается сплетней; сплетня опубликованная превращается в клевету.

Расспрашивать под протокол старую женщину о том, что вы сами плохо знаете и чего она, скорее всего, и вовсе знать не может, — тупиковый путь. Выяснять у Татьяны Николаевны Кисельгоф, что говорила ей Мариэтта Омаровна Чудакова о том, как Михаил Афанасьевич Булгаков относился к своей сестре Надежде Афанасьевне Земской… Если вас очень заботит мнение Чудаковой по этому поводу, к Чудаковой и обратитесь. Впрочем, и обращаться незачем: Чудакова — человек пишущий и все, что считает нужным поведать читающей части человечества, изложит в своих сочинениях самостоятельно. Переводчик зачем? Опять игра в испорченный телефон?

Надежда Афанасьевна до восьмидесяти лет не дожила. Весной 1968 года, когда я встретилась с нею, ей шел семьдесят пятый и груз лет она уже несла с трудом. «…Когда она неторопливо поднималась, чтобы достать фотографии и бумаги, было видно, что рукам ее не хочется оставлять удобные подлокотники кресла и ногам ее тяжелы считанные шаги от кресла к шкафу. Но ее глаза — живые, быстрые, насмешливые <…> смотрели на меня заинтересованно. Она многое помнила, охотно рассказывала, и рассказ ее был остер, интересен, точен. Хотя рассказывала она явно не все, что помнила, испытующе присматриваясь к собеседнику и как бы спрашивая: а довольно ли вы, молодые исследователи, сделали сами, чтобы вам рассказывать все?» [243]