Его терзают многие вопросы, и не в последнюю очередь этот: каким по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат? В третьей редакции романа глава о Пилате начиналась так: «Шаркающей кавалерийской походкой в десять часов утра на балкон вышел шестой прокуратор Иудеи…» И заканчивалась третья редакция соответственно: «…и бледнел и уходил навеки, навеки шестой прокуратор Понтийский Пилат».

Это шестой вызывает у Булгакова сомнение. Почему? Не уверен в точности? Или его не устраивает шуршащий звук — шестой?

Четвертая редакция начата осенью 1937 года. Беспокоящее писателя слово отброшено: «…ранним утром 14-го числа весеннего месяца нисана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат». Но порядковое числительное почему-то необходимо. В первые месяцы 1938 года Булгаков производит целое расследование по этому поводу. Оно запечатлено в тетради «Роман. Материалы». Здесь выписки, подчеркивания и восклицательные знаки любимым «толстым красным карандашом».

Из испытанного Брокгауза и Ефрона: «Он был преемником Валерия Грата и 6-м! прокуратором Иудеи». (В скобках проставлены том, страница.)

Из Н. К. Маккавейского: «Пятый! прокуратор не составлял исключений в этом отношении. Для характеристики личности Пилата достаточно было бы сказать…»

Из 4-го тома «Истории евреев» Генриха Гретца: «Первым прокуратором, назначенным Августом в Иудею, был начальник конницы Копоний… Копоний был отозван, на его место был назначен Марк Амбивий… Анний Руф… Валерий Грат… Преемник Грата, Понтий Пилат…»

«Пятый!» — подсчитывает Булгаков.

И новая обескураживающая выписка: «…он сделался шестым?! прокуратором Иудеи…» — из книги Ф. В. Фаррара «Жизнь Иисуса Христа» [317] .

Последнее слово Булгаков оставит за собой. «Понт — Пятый!! прокуратор!» — записывает он.

Теперь четвертую редакцию романа можно закончить словами: «…пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

И последняя редакция романа будет закончена так: «…пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».

Шуршащий звук исчез. Понт — пент (pente — греческое пять) — пятый!

Вот тут и стoит обратить внимание на то, что решающая запись о пятом прокуратора Иудеи появляется в тетради «Роман. Материалы» непосредственно после строк о Пиле и Атусе. И если легенда о короле-звездочете действительно заимствована у Мюллера, то не стал ли заголовок книги Мюллера — «Понтий Пилат, пятый прокуратор Иудеи» — подтверждением для Булгакова его собственной мысли?

Выписки из Гретца, Маккавейского и проч. сделаны на с. 33 тетради, а запись о короле Атусе — раньше, на с. 18; но здесь нет противоречия: тетрадь, запечатлевшая сбор информации и размышления над информацией, заполнялась не подряд; сначала могли быть сделаны записи на с. 33, потом — дополнены записи на с. 18.

И все-таки напомню, что явных следов пребывания книжки Мюллера в домашней библиотеке Булгакова нет. Среди выписок Булгакова нет ссылки на эту книгу. Е. С. Булгакова никогда ее не упоминала. Кто-нибудь из друзей-«пречистенцев» показал книжку и обратил внимание писателя на интересный абзац? Так соблазнительно было бы представить, что Булгаков листает книгу в гостях у Лямина… Но Лямин на каторге. У кого-то другого из «пречистенцев»?.. В дневниковых записях Е. С. в этот период нет упоминаний о встречах с «пречистенцами». Их ряды жестоко прорежены арестами и ссылками.

И только одно ясно: если книга действительно побывала в руках у Булгакова, то в течение очень короткого времени и не ранее первых месяцев 1938 года.

Другого знаменитого булгаковеда, В. В. Петелина, — в противоположность Б. В. Соколову — подробности биографии Понтия Пилата, как исторического, так и сочиненного Булгаковым, не интересуют вовсе. И — не в пример Галинской — не привлекают поиски источников на разных иностранных языках. В. В. Петелин — один из немногих булгаковедов, чье внимание занимает явная соотнесенность булгаковского Пилата с реальной личностью Сталина. Может быть, потому, что Петелин в конце 1960-х годов бывал в доме у Елены Сергеевны Булгаковой, а в доме этом мотив Пилат и Сталин даже не декларировался — он просто подразумевался, был в атмосфере дома.

Но вскрывает эту тему В. В. Петелин очень своеобразно.

Пылкий сталинист, преклоняющийся перед личностью покойного вождя, он уверен, что такой замечательный, любимый им писатель, как Михаил Булгаков, не мог не быть сталинистом; более того, не мог не восхищаться всеми этими высокими — с точки зрения Петелина, даже прекрасными — всплесками деспотии в истории российского государства от Ивана Грозного до Сталина. Булгаковед полагает, что свой предсмертный роман Булгаков для того и написал, чтобы напомнить человечеству, как тяжек удел самодержца, вынужденного вершить пытки и казни.

Бескорыстно подменяя взгляды Михаила Булгакова своими, Петелин вдохновенно пишет о героизме Пилата, осуждающего на казнь человека, в невиновности которого уверен: «…Он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие власти кесаря». «…Ему приходится отказываться от уже готового, им самим принятого решения, которое он считает справедливым, и принимать иное, уже в угоду закону». «…Он полон сочувствия к обвиняемому», но «безудержный гнев охватывает его при мысли нарушить закон и отпустить Иешуа». «Пилат оказался бессильным перед законом… Человеческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Перед законом все равны. Закон нужно блюсти, охранять». «Закон победил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужественно и храбро. (Пилат — мужественно и храбро?! — Л. Я.) Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай» [318] .