Потом формула неожиданно повторится в главе 5-й («Было дело в Грибоедове»), там, где нет ни Пилата, ни Иешуа Га-Ноцри, а есть гремящий адской музыкой московский писательский ресторан: «Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете… Вон чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар… И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно… О боги, боги мои, яду мне, яду!..»

Чьи это слова? Кто сидит за одним из столиков писательского ресторана и видит налитые кровью бычьи глаза? Кому — страшно на этом дьявольском «празднике жизни»? Страшнее, чем среди инфернальных теней на балу у настоящего Сатаны? «Страшно! Яду мне, яду!» Это автор говорит словами Пилата, может быть, кратко включая в повествование тему чеховского рассказа «Страх».

Речь о страхе будничного. О страхе обыденного. А на балу у Сатаны — там не страшно. Ах, эти убийцы во фраках и нагие отравительницы в фонтанах шампанского. Там, в остановившемся времени, не страшно. Страшно здесь: «Яду мне, яду!»

Непроизнесенный стон Пилата «О боги мои!..» еще конкретен и заземлен, и чаша с темной жидкостью для него реальна, он мог бы приказать ее подать… В грохоте писательского ресторана «чаша с темной жидкостью» теряет свою конкретность, остается только словесной формулой, мелодией отчаяния. Но булгаковское слово не бывает пустым. Оно значимо и весомо. И вот уже эта формула «Яду мне, яду!» становится самостоятельным лейтмотивом — темой яда и отравительства, пронизывающей роман.

Фактически эта тема завязывается в рассказе мастера — в устах любимой мастера, (глава 13-я, «Явление героя»). Прислушайтесь: «Так вот, она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что, если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста». И еще раз в той же главе: «Глаза ее источали огонь, руки дрожали и были холодны. Сперва она бросилась меня целовать, затем, хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского».

Стоит ли придавать значение тому, что сказала женщина в час отчаяния? Мы знаем, что никогда и никого не отравит Маргарита. Попав ведьмой в квартиру Латунского, она крушит мебель, выливает чернила в его постель, топит в ванне его любимый костюм. Но отравление? Но убийство?

«…Одно дело попасть молотком в стекло критику Латунскому, — резонирует Азазелло, — и совсем другое дело — ему же в сердце».

«В сердце! — восклицала Маргарита, почему-то берясь за свое сердце. — В сердце! — повторила она глухим голосом».

«Нет! — воскликнула Маргарита. — Нет, умоляю вас, мессир, не надо этого!»

Тогда выходит, ее слова о том, что она отравит Латунского, вообще ничего не значат? Ах, значат! Метафоры романа удивительно реализуются, а слова Маргариты воплощаются мгновенно. «…Дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет?..» — восклицает она мысленно, и рядом с нею тотчас оказывается Азазелло. И тема яда и отравителей, скользнувшая из ее уст в главе 13-й, настойчиво станет заполнять сцены великого бала у сатаны.

(Отмечу, что Иван, очень внимательно слушавший речь мастера, на эти слова реагировал особо: «Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал».)

Отравители и отравительницы чередою пройдут перед нами.

Господин Жак, отравивший королевскую любовницу… «А ведь это не с каждым случается! — шепчет Коровьев. — Посмотрите, как красив!»

Граф Роберт… «Как смешно, королева, — шептал Коровьев, — обратный случай: этот был любовником королевы и отравил свою жену».

Госпожа Тофана…

«— Маркиза… — бормотал Коровьев, — отравила отца, двух братьев и двух сестер из-за наследства…»

«И вот он велел своему знакомому… обрызгать стены кабинета ядом»…

И Азазелло подает любовникам отравленное вино…

Потом музыкальная фраза: «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля!..» — прозвучит еще раз, но уже завершающим отголоском, в другой тональности. На этот раз мелодией мастера — в 32-й, последней главе романа. Упоминания о яде теперь не будет: яд уже был, все свершилось, осталась только печаль…

Обольстительно и тревожно в романе «Мастер и Маргарита» играет мотив зеркал. Подобно тому как играют тени или лунный свет. Впрочем, зеркала и раньше возникали в произведениях Михаила Булгакова. Загадочные зеркала, в которые мы всматриваемся, узнавая и не узнавая себя (как, например, в «Записках юного врача»). И в романе, на первый взгляд, происходит то же:

«Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстухом, в кальсонах и в носках».