Шрифт:
К мальчикам, обоим, Булгаков относится с нежностью, особенно любит (неудовлетворенное отцовство!) младшего. В дневниках Елены Сергеевны часты такие записи:
«…М. А. каждый вечер рассказывает Сергею истории из серии „Бубкин и его собака Конопат“. Бубкин — воображаемый идеальный мальчик, храбрец, умница и рыцарь… Вечером, когда Сергей укладывается, Миша его спрашивает: „Тебе какой номер рассказать?“ — „Ну, семнадцатый“. — „Ага. Это, значит, про то, как Бубкин в Большой театр ходил с Ворошиловым. Хорошо“. И начинается импровизация» (1933).
«Сегодня М. А. лежит целый день — дурно себя чувствует. Читает Сергею Киплинга» (1934).
«Сегодня, шестого, и Екатерина Ивановна и Фрося — выходные. Мы одни, втроем… Сначала он занимался с Сергеем уроками, потом учил его шахматам» (1934).
«Сережа учится на фортепиано. У него очень хороший учитель, а кроме того, дома с ним много занимается Миша и немного — я» (1935).
А Сережины каракули в черновых тетрадях «Мастера и Маргариты»!..
Тетрадь 7.3 (третья редакция, 1936). В этой тетради один из блистательных вариантов последней главы («Последний полет»), планы, выписки о древней Иудее… А на чистом листе — во всю страницу — детский рисунок: очень желтый дом под красной крышей, кудрявые пароходные дымы из труб и желтая дорожка к дому… Если бы это была просто шалость, Булгакову ничего не стоило бы выдрать испорченный лист, как беспощадно выдирал он из своих тетрадей свои собственные не устраивавшие его листы. Но рисунок оставлен, и значит, рисунком был очень доволен не только художник, но и хозяин тетради…
И прямо в тексте. Четвертая редакция романа, тетрадь 7.9, глава «На Лысой Горе. (Казнь)». Вверху страницы окончание фразы — одинокое слово «смерть». (Это Левий требует, чтобы Бог «послал Иешуа смерть».) Слово продолжено Сережиной рукою: «Потапу буржую!!!» — и восклицательные знаки до конца строки. (Шуточка ребенка 30-х годов.) Ниже — профиль мужчины с дымящейся папиросой во рту. Сережа явно рисует с натуры, стоя слева. По этой причине профиль на листе получается, так сказать, лежащим. Подпись: «рисовал по потапиной прозбе». А далее — с соответствующим пробелом, чтобы не нарушать восприятие рисунка — продолжение великого романа: «Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений…»
Та же редакция, тетрадь 7.11. Может быть, один из дней, когда Елена Сергеевна отсутствует, а «Лоли», Сережина воспитательница, выходная. Булгаков и Сергей, оба, расписываются вверху страницы, над первой строкой. Правее, уверенное — М. Булгаков, левее (детский почерк, перо с нажимом — С. Шиловский. А далее роман, прямо с середины фразы: «[Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении] …Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое…» — описание джаза на великом балу у сатаны…
Отношение Булгакова к мальчикам волновало Елену Сергеевну и очень трогало то, что старший, Евгений, явно тянулся к Булгакову.
В 1938 году Евгению шестнадцатый год, Сергею — двенадцатый. Дача в общем традиционно снимается для Сергея, и при других обстоятельствах его можно было бы отправить, как бывало прежде, с «Лоли» — Екатериной Ивановной Буш. Но отдых на этот раз донельзя необходим Елене Сергеевне, и это слишком хорошо знает Булгаков. Все его замыслы и все его катастрофы прокатываются через ее сердце. Очередным и последним по времени ударом стало крушение либретто «Минин и Пожарский»: Асафьев так и не закончил оперу, а оперному либретто, не ставшему либретто оперы, не суждена жизнь… Елену Сергеевну замучили бессонница и головные боли. Булгаков — он ведь был врач — в конце концов запретил ей какие бы то ни было медикаменты и требовательно назначил свежий воздух и прогулки…
В конце лета, вернувшись в Москву, Е. С. запишет в дневнике: «Что помню? Бешеную усталость весной. Отъезд мой с Сергеем, Лоли и Санькой (сыном Калужского) в Лебедянь. Приезд туда М. А. (и Женички — тоже) — когда все было подготовлено — комната, без мух, свечи, старые журналы, лодка… Изумительная жизнь в тишине».
Она уехала — и все звала его к себе письмами и телеграммами. Звала туда, где подсолнухи под солнцем, река и лодка на реке (он очень любил греблю), совершенно отдельная комната и вожделенная тишина (та самая, которую мы услышим в конце романа: «…и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной»).
И он поедет в Лебедянь — но не раньше, чем продиктует последнюю точку в романе. А пока пишет письма — чудо, сопровождающее пятую редакцию романа. Почти ежедневные письма, открытки и телеграммы. Иногда дважды и даже трижды в день… Единственный в биографии Булгакова момент, когда мы можем послушать, как в процессе своей работы он рассказывает о процессе этой работы.
30 мая 1938 года: «…Роман уже переписывается. Ольга работает хорошо. Сейчас жду ее. Иду к концу 2-й главы»,
31 мая: «…Пишу 6-ю главу, Ольга работает быстро. Возможно, что 4-го июня я дня на четыре уеду с Дмитриевым и Вильямсом. Хочу прокатиться до Ялты и обратно.
Бешено устал. Дома все благополучно. Целую нежно. Твой М.»
1 июня: «Моя дорогая Лю! Вчера я отправил тебе открытку, где писал, что, может быть, проедусь до Ялты и обратно. Так вот — это отменяется! Взвесив все, бросил эту мыслишку. Утомительно и не хочется бросать ни на день роман. Сегодня начинаю 8-ю главу. Подробно буду писать сегодня в большом письме…»
В ночь на 2-е июня: «Сегодня, дорогая Лю, пришло твое большое письмо от 31-го. Хотел сейчас же после окончания диктовки приняться за большое свое письмо, но нет никаких сил. Даже Ольга, при ее невиданной машинистской выносливости, сегодня слетела с катушек.