Шрифт:
– Бывали... встречались... Как без них обойдешься? — вздыхал Степан Егорович. — До войны я вообще-то ничего парнишка был, девки мимо не проходили.
– А дрался из-за баб часто? — допытывался Егор Петрович, уставясь на собеседника мутными осоловевшими глазами.
– Да нет... Не любитель я был драться…
– А я... А меня столько разов из-за баб били-и... — Егор покачал головой, налил из бутылки в стакан. — Сколь разов мутузили... Мать-покойница все говорила: «Тебя когда-нибудь из-за девок до смерти прибьют! Женись, покудова живой». — Егор Петрович засмеялся, выпил, и тут же выпитая водка выплеснулась обратно в стакан. Он мужественно вдохнул воздух и выпил снова; гримасы, одна страшнее другой, пробежали по его лицу, выпучились глаза, кадык на заросшем щетиной горле заходил вверх-вниз с гулкими звуками. Наконец, шумно выдохнув, Егор Петрович произнес облегченно: — Прижилась... Иной раз только с третьего захода приживается, зараза... Так о чем мы балакали? Ах да, про баб! Ох, скажу тебе, Степан, как на духу, столько я их употребил, сердешных, столько... очень я по молодости на это дело злой был! Из них женский батальон сформировать можно было б! — Егор Петрович опять рассмеялся. — А вот как влюбился по-настоящему — амба! Как отрезало!
– Зинаида? — спросил Степан Егорович.
– Во-вот, она самая. Перед самой войной... А теперь вот думаю — на хрена мне этот хомут нужен был? Вроде как попу гармонь... Живу как на этом... на необитаемом острове, ей-бо! Вроде кругом народ, а поговорить не с кем…
В это время в комнату заглянула Зинаида, стрельнула злыми глазами в Степана Егоровича, потом уставилась на мужа:
– У-у, бесстыжий, что ты к человеку навязался, пьяная рожа! Что ты никому покоя не даешь? Гони ты его, Степан, гони! Он же своими дурацкими разговорами до смерти замучает!
– Видал мегеру? — тяжело спросил Егор Петрович и рявкнул: — Скройся!
– Ты не шибко разоряйся, Егор, не шибко! — сверкнула глазами Зинаида. — Давно в милиции не ночевал?
– Рота-а! Слушай мою команду! По ближней цели-и! Противотанковыми! Ого-онь! — протяжно заголосил Егор Петрович и, схватив со стола пустую бутылку, запустил ее в Зинаиду. Наверное, попал бы, если бы Зинаида не успела захлопнуть дверь. Бутылка ударилась о дверной косяк, брызнула осколками.
– Пьянь сиволапая! — закричала из-за двери Зинаида. — Щас за Гераскиным пойду! Он тебе мозги быстро вправит!
Из комнаты донесся дьявольский оглушительный хохот Егора Петровича:
– Ура, ребята! Противник в панике отступает!
Степан Егорович сходил за совком и веником, подмел осколки, вынес на кухню в мусорное ведро, вернулся и сказал:
– Ну хватит, Егор, надоел ты мне. Двигай домой спать.
– Не-е, Степан, не хочу домой... — замотал головой Егор Петрович. — Тоска там смертельная.
– Тогда здесь ложись. Вон занимай мою койку и дрыхни.
– Не-е, Степан! Выпить хочу! У тебя нету? Самую малость, а? — и глаза его были настолько несчастными и умоляющими, что Степан Егорович нахмурился, полез в рассохшийся платяной шкаф, покопался там на одной из полок и выудил поллитровку, со стуком поставил на стол:
– Знал же, что с ножом к горлу приставать будешь... Специально и взял…
– Ох, Степан, какой ты мужик золотой! Точно говорят, фронтовик фронтовика всегда поймет и поможет. — Егор Петрович схватил бутылку, быстро откупорил и стал наливать в стакан. Горлышко бутылки нервно постукивало о край стакана.
– Э-х, Егор, Егор... — задумчиво пробормотал Степан Егорович. — Губим мы себя... не щадим... как на фронте…
– А кому мы нужны, Степа? Мы свое дело сделали — можем отдыхать. Хочешь — не верь, а я иной раз завидую тем, кого поубивало, ей-бо! Отмучились и лежат себе спокойненько... — Он поднял стакан, выпил, и снова выпитое выплеснулось обратно в стакан. Егор Петрович поднял стакан на свет лампочки, усмехнулся. — Чистая! Как слеза Божьей Матери! — и он снова решительно выпил, сделав три больших глотка, и опять долго мучился, выпучивая глаза и гримасничая. Наконец отпустило, и Егор обессиленно откинулся на спинку стула, улыбнулся слабо. — И не пьем мы, а маемся… и не через день, а каждый день…
В коридоре раздался громкий голос Любы, и Степан Егорович весь напрягся, вскинул голову — больно кольнула мучительная мысль: ну сколько это еще будет продолжаться? Сколько он будет тут маяться, ни богу свечка, ни черту кочерга! Уехать надо, вырвать ее из сердца, забыть! Не на что надеяться, ежу понятно, а он все равно надеется. «В безвольную тряпку ты превратился, Степан, — горько думал он. — Почему не скажешь ей? Вот подойди и скажи напрямик. И ответа потребуй.
Поставь, так сказать, вопрос ребром. — Степан Егорович усмехнулся своим мыслям. — Она тебе напрямик и ответит: «Катись, Степушка, колбаской по Малой Спасской, у меня мужик есть, сама привела и менять его на тебя не собираюсь...» А если тебе ясно, что ответ будет именно таким, то зачем спрашивать? Чтобы подвести черту? Подписать себе смертный приговор? Но ведь каждый приговоренный до последней минуты надеется на помилование... Ох и угораздило тебя, Степан». Он почему-то вспомнил, как в сорок седьмом, когда он вышел из госпиталя, приехал в свой дом на Зацепе, в свою квартиру, в свою комнату, в которой жил до войны. В его комнате жили другие люди, целое семейство. Их переселили туда из разбомбленного дома в сорок первом, чуть ли не через месяц после того, как Степан ушел на фронт. Другой бы базарить стал, требовать, чтобы освободили его законную жилплощадь, а то и физическую силу применил бы, но Степан выпил с отцом семейства пол-литру водки, покурили они, побеседовали о житье-бытье. Отец семейства и особенно его жена смотрели настороженно, все ждали, когда незваный пришелец станет «качать права», но пришелец оказался чудной. Выпил, поговорил, пожелал счастливо оставаться и ушел, забросив солдатский сидор за спину.
Отец семейства даже спасибо сказать не успел, а когда опомнился, выбежал за Степаном на улицу, того и след простыл. А Степан попил пивка в пивной, пожевал черных сухариков и отправился в райисполком, добился до какого-то начальника средней руки, изложил ему, дескать, так и так, живут на моей законной жилплощади другие люди, целое семейство, и выгонять их рука не поднимается. Но жить тем не менее он где-то должен и потому просит куда-нибудь его определить. Два ордена Славы и множество медалей, да еще боевое Красное Знамя, да еще Красная Звезда произвели на начальника определенное впечатление, и он предложил Степану Егоровичу на выбор два ордера в такие же коммуналки, но одна в другом районе, а другая в этом же, в Замоскворечье, на Большой Ордынке.
– Выбирай, старшина! — радушно улыбнулся начальник. — К героям войны отношение особое.
Степан Егорович повертел в руках два ордера и почему-то выбрал на Большой Ордынке. Начальник тут же вписал в него фамилию Степана Егорыча и сказал на прощание с улыбкой:
– Что же ты третью Славу-то не получил? Был бы почетный кавалер трех степеней.
– Мне и двух степеней за глаза хватает, — ответил Степан Егорович.
Вот судьба-индейка, сам выбрал, сам попал как кур во щи. Когда Степан Егорович позвонил в дверь этой квартиры, открыла ему Люба, и как глянула на него своими голубыми глазищами, так у Степана Егоровича и дыхание перехватило, сердце оборвалось…