Роза Абрамовна упорно наводила справки, но узнала только о старшем сыне Марке — он погиб в местах заключения во время аварии на шахте. Когда случилась Октябрьская революция, Розе Абрамовне было сорок два года. Теперь ей было семьдесят пять. Брат Розы Абрамовны и сестра погибли на войне, двое братьев мужа тоже были арестованы, но были освобождены в сорок первом, в октябре, когда уже вовсю полыхала война. Оба брата были комбриги, и их сразу отправили на фронт. После вязьминских катастроф немцы вплотную подошли к Москве, шестнадцатого октября три танка разведки прорвались в Химки, и командиры экипажей в бинокли рассматривали Москву. Семнадцатого октября немцы начали наступление на Москву с целью захвата города. Оба комбрига погибли во время этих боев. А Роза Абрамовна вышла в Красноярске второй раз замуж, и опять за крупного партийного работника, которого вскорости перевели на партийную работу в Москву. Но злая судьба продолжала наносить свои жестокие и бессмысленные удары. Второй муж скончался через три месяца после переезда в Москву у себя в кабинете от сердечного приступа. Розу Абрамовну незамедлительно выселили из большой четырехкомнатной квартиры в правительственном доме на Берсеневской набережной в коммуналку на Большой Ордынке.

И какой же такой сокровенный смысл заключался в жизни Розы Абрамовны? Какая правда открылась ей после бесконечных страданий и потерь, после войн и беспросветной работы, после унижений, ежечасных страхов, что снова придут арестовывать, после бессонных ночей, когда она, как помешанная, разговаривала со своими погибшими сыновьями, после бесконечных хождений по разным инстанциям и учреждениям в поисках пропавших бесследно внуков? Не одного, не двух, а целых четверых — двух девочек и двух мальчиков. Так и не нашла.

И словно оцепенела, перестала искать, перестала наводить справки, перестала попросту жить, ибо жизнью ее существование в коммунальной квартире назвать было трудно. Так какой же смысл в этой жизни, представляющей собою одно сплошное страдание? Какая такая сокровенная правда? Философы и святые утверждают, что в страданиях человеку открывается правда. Какая же правда открылась Розе Абрамовне на исходе семьдесят пятого года после рождения?

– Мне все это надоело. Не вижу никакого смысла, — сказала ночью Роза Абрамовна, уходя с кухни, а на следующий день умерла. Обнаружили это только к вечеру. Старуха лежала в постели, сложив сухие коричневые руки на груди, и ее морщинистое, горбоносое, с глубокими впадинами вместо щек лицо, обрамленное седыми волосами, выглядело величественным, будто она унесла с собой в могилу какую-то важную тайну.

– Во дает старуха, как пообещала, так и сделала! — озадаченно говорил Егор Петрович. После вчерашней баталии у него остался только синяк под глазом да царапина через левую щеку. — Это ж какую большевистскую силу воли иметь надо!

– При чем тут сила воли? — пожала плечами кассирша Полина. — Просто чуял смерть человек.

– «Скорую» надо вызывать, — сказала Люба. — Кто ее хоронить-то будет? Родственники у нее есть?

– Ты кого-нибудь из родственников хоть раз у нее видела? — спросила Нина Аркадьевна. — За столько лет ни один не появился.

– Она бывший враг народа, — назидательно произнес Игорь Васильевич. — Потому, небось, с ней никто и не хотел поддерживать отношений.

– Сам ты враг народа! — махнул рукой Егор Петрович. — Слышь, Степан, чего наш музыкант молотит?

– Игорь Васильевич правду говорит, — ответил Степан Егорович. — Старуха по пятьдесят восьмой срок отбывала. Червонец.

– Аты откуда знаешь? — оторопел Егор Петрович.

– Гераскин говорил как-то... И мужа ее расстреляли. Троцкист был. И братьев вроде тоже…

– Во дела-а! — протянул Егор Петрович. — Так вот живешь-живешь и ни хрена не знаешь!

– По мне так про эти дела лучше вообще ничего не знать, — проговорил Степан Егорович. — Меньше будешь знать — лучше будешь спать…

– И то верно! — повеселел Егор Петрович. — Люб, твой Федя дома?

– А тебе зачем?

– Хотел тридцатку у него стрельнуть!

– Видали мы таких ворошиловских стрелков.

– Ты че, Люба? У меня получка через неделю. Когда я не отдавал? Помер же человек, помянуть надо.

– Сиди, поминальщик! — осадила Полина. — Тебе что поминать, что рождение справлять — было бы что в глотку залить!

– Это точно! — совсем не обиделся Егор Петрович. — Мы ведь не пьем, а лечимся, и не через день, а каждый день, и не по чайной ложке, а по чайному стакану! — Егор Петрович затопал в коридор, постучал в дверь Крохиных. — Федор Иванович, ты дома? Выдь на минуту! Важнецкое дело! Слыхал, старуха наша, Роза

Абрамовна, померла! — Егор Петрович вошел в комнату, и дальше ничего не было слышно.

Зинаида за все время не проронила ни слова, ожесточенно гремела в умывальнике — мыла тарелки и чайные чашки.

– Зин, а ты чего позволяешь? — укорила Нина Аркадьевна. — Он же черт-те чего вчера творил! Ледовое побоище устроил, а ты молчишь.

– Отстань от нее! — резко сказала Люба.

– Больной он... — негромко проговорила Зинаида, и в голосе ее послышались слезы. — У него иной раз так голова болит, что он, бедный, просто на стенку лезет…

А как выпьет — боль проходит... Пил бы только в меру.