Люба молча смотрела на него, прикусив губу, качала головой, и слезы вновь закипели у нее на глазах.

– Нет, нет... — прошептала она и с ужасом почувствовала, что Степан Егорович говорил правду.

– Да! Только подумай, что лучше: уйти, полюбив другого, или жить с человеком без любви, по принуждению... Это, скажу я тебе, еще большая гадость... — и Степан Егорович ушел к себе, стуча по полу деревянной култышкой. Открыв дверь в свою комнату, он крикнул отчаянно: — Спохватишься, Любка, да поздно будет! Гляди, взбесишься!

Громко и тяжело хлопнула дверь. Люба окаменело стояла перед корытом, пальцы машинально перебирали мокрое белье, невидящие глаза смотрели в пустоту. Сейчас и она почувствовала, что мир рушится на ее глазах и она может погибнуть под его обломками…

...На улице стояла полная весна. Сияло жаркое солнце, на деревьях густо зеленели листья, звенели мальчишеские голоса во дворах. Играли в лапту, салочки, носились как угорелые. Ох, как тяжело учиться во вторую смену! День в самом разгаре, столько жутко интересного происходит на улице, а ты вынужден томиться в душном классе, слушать унылые голоса учителей, решать занудные задачки, заучивать бессмысленные формулы по химии или физике. Почему, куда ни глянь, везде жизнь устроена несправедливо?

– Совсем от весны одурели? — усмехался историк Вениамин Павлович, глядя на взбудораженный класс.

– Погода шепчет: бери расчет, езжай на море, — раздалась нахальная реплика с галерки.

– Успеете, наездитесь. А сейчас прошу внимания.

Прошу успокоиться! Или Колесов выкатится из класса колесом! Белов сейчас покраснеет, а Краснов побелеет! Несчастные балбесы! Вы же тупые, безграмотные людишки! С трудом помните, когда сами-то на белый свет родились! А туда же, историю изучают! Зубрилы! — сердито выговаривал Вениамин Павлович, и широкий шрам на лбу медленно краснел и вздувался.

– Понесло его... — шепнул Поляков. — Сейчас кому-нибудь пару влепит.

– Ну, кто хочет пятерку заработать?

– Да вы отродясь никому пятерок не ставили, Вениамин Павлович! — раздалось опять с галерки.

– Неправда! Роберту Крохину ставил! Матвиенко ставил! Чернышеву ставил... А сейчас сразу можете заработать пятерку — в четверти!

– Фьюи-ить! — присвистнул кто-то.

– Если до звонка... — Вениамин Павлович посмотрел на часы, — кто-нибудь напишет на доске сто дат — получит пятерку в четверти. Сто исторических дат.

– А если не напишет? — спросили опять-таки с галерки.

– Двоечка в четверти, — усмехнулся Вениамин Павлович. — Тут уж, милейшие мои лоботрясы, или пан — или пропал.

– Любые даты писать можно? — спросил Робка.

– Любые... Что, хочешь рискнуть? — Историк испытующе смотрел на Робку. — Давай, Крохин, риск — дело благородное.

Робка встал и не спеша направился к доске. Предложение историка выглядело заманчивым и, главное, вполне выполнимым. Другие ученики не вызвались писать, инстинктивно чувствуя какой-то подвох, опасность, в основе которых лежало исконное недоверие к учителю.

– Пока Роберт будет писать, мы с вами поговорим о начале Первой мировой войны…

Голос учителя постепенно затихал, и наконец Робка остался в полной тишине. Задумавшись, он держал кусок мела. Самые разные даты вспыхивали в памяти и тут же исчезали, даты наскакивали друг на друга, метались из стороны в сторону. Робка потер лоб, рассеянным взглядом окинул настороженный класс и начал писать, постукивая мелом по доске. Вениамин Павлович рассказывал о Первой мировой войне, о коалициях империалистических государств, затеявших передел мира, об интересах буржуев-империалистов и время от времени оборачивался на Робку. Тот писал не останавливаясь, мел крошился, сыпался на руку, на пол. Росла колонка цифр... одна... вторая... Вот он остановился, уставившись в пол, потом бросил взгляд в окно, отвернулся, но тут же посмотрел снова. Неужели ему показалось? Робка шагнул к окну и посмотрел внимательно…

Он не ошибся. Через переулок, напротив школы, стояли Милка и Гаврош. Они о чем-то разговаривали.

Вот Гаврош взял Милку за руку и почти насильно повел за собой, но она вырвала руку, остановилась. Гаврош пошел на нее, сжав кулаки и говоря что-то угрожающее, а Милка, видно, отвечала, отчего Гаврош свирепел еще больше Потом Робка увидел Вальку Черта. Тот стоял в нескольких шагах от них, на углу бревенчатого двухэтажного дома, засунув руки в карманы брюк и покуривая папиросу.

– Так что, как мы с вами видим, первая империалистическая война была несправедливой со стороны всех воюющих государств... — рассказывал Вениамин Павлович, оглянулся на Робку и удивился, увидев его стоящим у окна.

Богдан, Костик и другие ученики тоже с недоумением смотрели на Робку, неподвижно стоявшего у окна.

Что он там рассматривает? Почему не пишет — звонок скоро.

– Звонок скоро, дурик, чего стоишь? — прошипел Богдан.

– Богдан, может, ты хочешь написать сто дат? — резко спросил Вениамин Павлович.

– Я? — испугался Богдан. — Я не-е…

– Тогда молчи и слушай. Или пару схлопочешь.

Робка увидел, как Гаврош вдруг ударил Милку по лицу наотмашь. У Милки даже голова дернулась назад.