Шрифт:
– Если не хочешь — не ходи.
– Почему это не хочу? — даже обиделся Степан Егорович. — Очень даже хочу!
Сердюк сидел один. Развалился в деревянном кресле и револьвер чистил. Где это плетеное дачное кресло раздобыли, никто не знал. Степан Егорович остановился у входа, а Плотников прямиком к Сердюку, схватил за гимнастерку, рывком поднял на ноги. Комроты от такой наглости обалдел и ничего сказать не может. А Плотников в глаза ему заглянул и говорит, сквозь зубы цедит:
– Если еще девчонку обижать будешь, в первом же бою пулю пущу! И не в спину, а в морду, понял? При сви детелях говорю, прошу принять к сведению, гражданин капитан. — И Плотников швырнул Сердюка обратно на кресло с такой силой, что тот перевернулся вместе с креслом, растянулся на земляном полу. — Запомни, сука... — Плотников ошпарил его бешеным взглядом, повернулся и вышел. Степан Егорович — за ним. Шли к себе и молчали. Наконец Плотников спросил: — Самогонка у нас есть?
– Можно к разведчикам сбегать. У них точно есть, — ответил Степан Егорович. — Я мигом, Василий.
– Сбегай, Степан, окажи милость... — попросил Плотников, и только тут Степан Егорович заметил, какое у него было в тот момент страдающее лицо.
Господи, куда их потом только не вызывали!
И в штаб батальона, и в штаб полка, и даже в штаб дивизии. И простое начальство допытывалось, и особисты нервы трепали.
– Сержант Стекольников, вы слышали, как младший лейтенант Плотников оскорбил капитана Сердюка?
– Никак нет, товарищ полковник, не мог слышать.
– Почему не могли? Капитан Сердюк утверждает, ч*го вы в это время находились в блиндаже.
– Так я же далеко стоял, у входа... я же на ухо туговат, товарищ полковник, после контузии... в марте меня миной накрыло…
В штабе дивизии та же песня:
– Сержант Стекольников, вы видели, как младший лейтенант Плотников ударил капитана Сердюка?
– Никак нет, товарищ полковник, не мог видеть.
– Как это не могли? В штабе полка вы говорили, что плохо слышите после контузии. А не видели почему? Ослепли, что ли?
– Не видел, потому что младший лейтенант Плотников не ударил капитана Сердюка. Культурно они разговаривали, я у входа стоял. Вот только о чем они разговаривали — не слышал. Но — культурно, вежливо.
Степан Егорович вздохнул и загасил окурок. Поднялся с кровати, налил в стакан, выпил. Опять закурил.
Тихо в квартире. И вдруг в комнату донесся поющий голос Любы. Степан Егорович прислушался, разобрал слова:
– На позицию девушка провожала бойца…
Степан Егорович вновь повалился на кровать на спину, неподвижными глазами уставился в желтоватый с подтеками и сырыми разводами потолок... А это... событие, если можно так выразиться, произошло совсем незадолго до гибели Плотникова. Их батальон послали в большую, наполовину разбитую деревню. Они с Плотниковым быстренько отыскали для ночлега целый, неразрушенный дом. В доме жили глухая старуха и девушка необыкновенной красоты. По крайней мере, им тогда так показалось. У нее были черные продолговатые глаза, ямочки на крепких круглых щеках, и две толстые черные косы уложены венчиком вокруг головы. Постояльцев они встретили без особой радости, если не сказать хуже. Но согласились постирать их грязное белье, заштопать бушлаты, гимнастерки, прохудившиеся во многих местах. Грех солдата обидеть. Плотников хотел было малость поприставать к девице. И не потому, что она уж очень ему понравилась, а больше... по инерции, из спортивного интереса. Солдат же он, а не размазня какая-нибудь. Девушка встретила его домогания с усталой раздраженностью и даже брезгливостью.
– Ох, да не надо же... что вы все, как животные… сразу лезете, — и столько было в ее голосе усталости, тоски и равнодушия ко всему на свете, что Плотников мгновенно отстал.
Он сидел в красном углу, под иконами, и смолил самокрутку. А Степан Егорович уже расположился на лавке у окна, подложив под голову скатанную шинель. В доме было жарко — по случаю прихода солдат девушка натопила крепко. Она стирала в деревянной кадке у печи, рукава платья были засучены, открывая белые сильные руки, и ворот на груди расстегнут. Когда она наклонялась низко, Плотников ненароком видел ее небольшие нежные груди. Несколько раз в дверь колотили кулаками и прикладами, солдатские голоса громко спрашивали:
– Переспать есть где?
– Битком у нас! — врал Плотников. — Друг у друга на головах сидим!
Солдаты уходили, ругаясь.
– Немцы у вас стояли? — спросил Плотников девушку.
– Стояли, а як же... — ответила она, взбивая в кадке мыльную пену.
– Ну и как? — после паузы, дымя самокруткой, снова спросил Плотников, глядя на лицо девушки, покрывшееся бисеринками пота.
– Атак... стояли, и все…
– Не обижали, значит? — с двусмысленной усмешкой спросил Плотников и покачал головой. — Ай-яй-яй, ты гляди, какие немцы хорошие попались…
– А то! — с готовностью поддакнул Степан Егорович. — Ты гляди, какая она смурная, Василий. Небось плакала, когда они уходили…
– Лишнее говоришь, — попытался было остановить его Плотников, но Степана Егоровича понесло.
Подстегнуло его то, что девушка совсем не обратила на него внимания, будто его и не было вовсе, будто пустое место. Глядя в потолок, Степан Егорович стал распространяться о том, что все бабы — они и есть бабы гнусные, все лживые и неблагодарные, с одним обнимается, а уже на другого глаз кладет, одно слово — сучки паршивые, сколько из-за них мужиков замечательных погибло! Пушкин вот Александр Сергеевич, к примеру, или Лермонтов Михаил Андреевич…
– Юрьевич... — нахмурившись, поправил его
Плотников.
– Разве? — искренне удивился Степан Егорович. — Ну пусть Юрьевич, не в этом дело, а дело в том, Василий, что эти бабы…
И его снова понесло. Сколько ж лет ему тогда было? Ну да, годов двадцать пять, может, двадцать пять с половиной, в общем-то, взрослый уже бугай, женился перед войной, когда на фронт уходил, двух дочек оставил, а вот в голове все равно — мусор. Нахватался дурацких пьяных разговоров про баб и повторял как попугай.