Между нами повисает молчание.

– Почему ты назвала ее «айя»? – На задворках моей памяти мелькает маленький флажок.

– Разве? Устала, наверное. Я не называла ее так много лет. Это все равно что ты снова начнешь звать меня мамулей. – Мадар с еле заметной улыбкой опускает голову на диван. В ее памяти оживает давнее воспоминание. – Когда мы были маленькие и жили в Кабуле, то всегда так называли нашу маму. Айя. – Мадар тихо смеется. – Из-за этого надо мной часто смеялись.

– Почему?

– Потому что там, где мы жили, афганцы говорили «мадар», а не «айя». Наш говор делал нас непохожими на других. Мы не совсем афганцы. И не совсем узбеки. А мне тогда больше всего хотелось быть такой же, как все.

– Я тебя понимаю. – Трудно было признаться ей, что в школе я по той же самой причине переключаюсь на «мама», «папа», «бабушка». А слова вроде «мадар» и «биби-джан» оставляю только для дома.

– Записала бы ты это. – Мама машет пальцем у экрана. – Великолепная деталь, не хотелось бы ее забыть.

– Да. – Но не записываю. Мне отчасти немного стыдно, что я не знаю смысла слова «айя». И не потому, что я не в курсе своего смешанного происхождения. Просто, честно говоря, если бы меня спросили, что для меня значит быть афгано-узбечкой, я вряд ли смогла бы многое рассказать о той стороне, которая стоит после дефиса. Та часть меня словно стерта.

– Почему вы никогда не учили меня узбекскому языку? – спрашиваю я.

– Меня тоже не учили, – пожимает плечами мадар. – И мне почему-то такие вопросы ни разу не приходили в голову. А когда наконец я заинтересовалась, мы уже переехали сюда, и я выбрала язык, который наверняка пригодится больше. Английский.

– А…

– Это было очень давно, – продолжает мадар. – А порой кажется – будто вчера.

Она, как всегда, не углубляется в эту тему, но я знаю – сейчас она размышляет о том, что случилось с Афганистаном, когда к власти пришел «Талибан», о массовой миграции афганцев из страны. Те события тяжело ударили по моей семье, но хуже всего отразились на маме. Чтобы отвлечься от ситуации с падаром и сохранить волю к жизни, ей нужно было найти себе дело, окунуться во что-нибудь с головой. И несколько месяцев мадар помогала афганским беженцам освоиться в новой стране.

Даже если ради этого пришлось оставить меня в безмолвном вакууме, где я была совершенно одна.

Неожиданно мадар обнимает меня и притягивает к себе. Я пытаюсь увернуться, но от усталости нет сил начинать полноценную схватку.

– Не хочешь рассказать, что случилось у твоего папы?

Надо было предвидеть это с самого начала. Такова классическая тактика Наргиз Амани. Если падар приступает к трудным темам напрямик и с раздражением, то мадар сочится нежностью и заманивает меня в сладкие сети.

– Ничего такого, о чем ты еще не знаешь, – мямлю я. – Он наверняка уже тебе доложил.

– Гм, да, твой папа любит преувеличивать, – вздыхает мадар. – И, естественно, обвиняет во всем меня.

Я пожимаю плечами, и между нами повисает тишина. Собираюсь с силами, жду ссоры, упреков.

Мадар приглаживает короткие волосы у меня на лбу.

– Твой отец сразу делает выводы, потому что он мужчина. Но я-то тебя знаю. Я знаю, что ты не такая.

А какая я? А что, если бы я действительно была такая? Из тех девчонок, которые ночи напролет гуляют с парнями. Что подумала бы мадар? Эта мысль приводит меня в бешенство.

Дребезжит звонок. Потом – торопливый стук в дверь.

Мадар удивленно оборачивается, но на ее губах вспыхивает улыбка. С тех пор как родители разъехались, тетушки стали приходить к нам с неожиданными визитами раз в десять чаще.

– Послушай, Сара. Я не такая, как твой отец. Если хочешь дружить с соседским мальчиком, дружи, но веди себя прилично. Никаких больше полночных разговоров. И не садись за руль, пока тебе не исполнится шестнадцать. – С этими словами мадар шагает к двери. Но, прежде чем отпереть, еще раз оборачивается ко мне. – Не надо делать ошибок, джанем. Не давай повода для сплетен. Поняла?

На пороге стоит хала Фарзана, промокшая насквозь, но с победной улыбкой. У нее в руках прозрачный контейнер, в нем свежевыпеченные кремовые рулеты и сахарная самса. Сидя на укрытом в тени диване, я смотрю, как две сестры, обнимаясь и смеясь, подталкивают друг друга к кухне. У меня на языке вертится что-то очень сложное и закрученное. Сглатываю и ощущаю холод.

Капли дождя снова барабанят где-то вдалеке, и в кухню просачивается мелодия той колыбельной. Мадар и хала Фарзана погружаются в знакомый ритм, и возле их ног клубятся мелкие тени. Закипает электрический чайник. Выдвигаются ящики. Звенит посуда. Вспыхивает молния, и мадар поднимает глаза.