— Мила, я чувствую себя последней скотиной! — сказал он, медленно и нехотя отпуская её руку. — Врежь мне хорошенько! Растопчи меня и вытри об меня ноги! Плюнь мне в морду и навсегда забудь!

— Господи! — воскликнула она, отворачиваясь от него в омерзении. — Когда же закончится этот дурной сон? Зачем говорить весь этот бред?

— Этот бред творится у меня в голове!

— Чем я могу помочь? — спросила она срывающимся на плач голосом и открываясь ему навстречу всем существом.

«Вырви моё сердце или позволь любить тебя!» — это был крик из глубины души, застрявший в глотке и немо повисший во взгляде. Она в замешательстве смотрела на него, и было непонятно, что она прочла в его глазах.

Он опустил взгляд на полотно и, нахмурив брови и приоткрыв рот, принялся его разглядывать. С холста смотрело серыми глазами в оправе тёмных пушистых ресниц мужественное лицо с волевым подбородком, разделённым небольшой ямочкой. Почти чёрные брови усиливали пронзительность взгляда своей шириной и густотой; одна больше изломлена, чем вторая; между ними залегла едва различимая морщина, похожая на зеркальное отражение буквы «z». Вокруг строгих, слегка приоткрытых губ (нижняя, правда, была не столь строга, как заострённая уголками верхняя) пролегла синеватая от щетины кожа, проваливающаяся в уголках рта малюсенькими ямочками. Греческую правильность носа слегка нарушала маленькая горбинка. От глаз к вискам разбегались чуть обозначенные лучики морщинок — дань его любви к шуткам. Немного вытянутое смуглое загорелое лицо делало лоб высоким и не слишком широким, чуть надрезанным поперечными морщинами. Кудрявые тёмные волосы, как будто разбитые на пряди редкой расческой с крупными зубцами, отбросили один завиток на лоб, спрятали самый кончик доступного взгляду уха с закруглённой, помятой лёгкой складкой мочкой (портрет был написан с поворотом головы в три четверти). Бороздки на слегка ввалившихся щеках — следы ямочек, появляющихся во время улыбки. Шея крепкая и жилистая, довольно-таки длинная, посадка головы благородная, породистая. Широкие плечи, округло сужающийся к талии торс, выдающий сильные трапециевидные мышцы спины, бугристые рельефы тела угадываются под голубой рубашкой. Мужчина этот явно уделял внимание физической подготовке. Руки покоились на листе бумаги, испещрённом замысловатым почерком. В правой руке — ручка, на левой — часы. Пальцы длинные, узловатые, ногти в форме срубленного на кончике овала. Выражение лица суровое, требовательное, сосредоточенное, но с едва уловимой иронией в глазах и уголках рта.

— Вот, значит, что за шедевр ты от меня прятала! Что ж, сходство поразительное, почти фотографическое. Когда ты только успела меня разглядеть? Следователь за работой. Такого в твоей коллекции как раз и не хватает. Я, правда, спалил бы его на твоих любимых свечках. Напиши меня, если хочешь, так, чтобы никто не догадался, что это — я. Кроме, пожалуй, тех, кто меня знает. Аллегорически как-нибудь…

— Можно и аллегорически. Только я не дам вам жечь портрет. Не зря, значит, я его от вас прятала. И никогда я его вам не подарю. Здесь ведь ничего личного, только работа. Что, разве не имеет права начинающая художница изобразить сурового следователя, с которым столкнула её судьба? Что в этом особенного? Ничего личного, но он мне дорог.

— Следователь или портрет?

— Портрет, конечно.

— А я бы дорожил на твоём месте живым человеком. Да, — он пригляделся к портрету ещё раз, — ничего личного. Ты его начала, как раз когда я только приехал и пошёл искать, кто от меня ещё не спрятался. Тогда ещё не было ничего личного. Как знаешь! Оставляй! Я, собственно, шёл сказать, что ухожу к Глуховым и вернусь, наверное, поздно вечером. До встречи!

Он не признался Миле, но в этом портрете он увидел себя по-новому. И хотя он был сбит с толку, ему льстило её внимание.

XV

Дом Глуховых был настоящей деревенской избой из сруба с прихожей и горницей, с русской печью и лежанкой, с маленькими окнами и т-образными рамами в них. На деревянном крашеном полу лежали разноцветные половички, кровати щеголяли подзорами и вязаными покрывалами, шторки на окошках связаны крючком. В прихожей стояли стол под скатертью и две лавки, рукомойник с раковиной в тумбочке, газовая плита с баллонами через стенку в сенях, маленький кухонный гарнитур, сервант старинного образца, под потолком киот с иконами, рушником и бумажными цветами. Был ещё здоровый старый сундук. Всё чисто, прилежно, исправно. Судя по всему, в этом доме почитали чистоту, русскую народную традицию и Господа Бога. По крайней мере, такое впечатление получил Палашов, когда прошёл через весь дом, да так и не встретил хозяев. Он невольно проникся уважением.

Дом не заперт, значит, чета Глуховых где-то поблизости. Он отправился через сени во двор и оказался перед сараем, где разворачивались события трагической ночи. Постройка была неновой, некрашеной, но в полном порядке: не перекошена, никаких отрывающихся досок, лишних гвоздей, шифер на месте. Чувствовалась рука хозяина. Открытую дверь подпёрли колышком.

Не раздумывая, Палашов вошёл внутрь. Резко пахнуло животными. Привыкнув к темноте, он вспомнил, что сюда проведено электричество. Тут же, слева на стене, нашёлся выключатель, хороший, новый, современный — ещё один бал в пользу хозяина. Когда включил свет, сразу заметил след от воткнутого в стену ножа, довольно глубокий. Сарай был поделён на две части: слева большой сеновал (на нём явно и кувыркались, и сено из него для коровы вытаскивали), справа, в дальнем углу, огороженное столбами и слегами стойло для коровы, а в ближнем углу небольшой пустующий загон для овец. Между стойлом и загоном раньше теснился ещё закуток, скорее всего для поросят. Теперь там — свободное место, до бёдер по высоте забросанное подстилкой из сена. Корова приметно оттуда иногда сенцо подворовывала. Этой подстилкой, очевидно, и воспользовались Леонов и Белова. Из-за клочков сена, обронённых то тут, то там, не сразу обращал на себя внимание земляной пол. Немного левее этого места был вход в стойло. С двух сторон столбы со следователя высотой, на уровне талии и чуть ниже, параллельно на каждом столбе торчат здоровенные скобы, в которые загоняют широкие доски, чтобы корова не отправилась в самоволку. Доски эти стояли тут же, прислонённые к загородке. По левую руку от входа стояло ведро с разрезанными замоченными водой яблоками — вечернее угощение для местной постоялицы.

Под столбом был небольшой клочок сена, но явно лежавший здесь не специально: его просто обронили, когда переносили на вилах. На него, по всей вероятности, и упали Ваня с Милой, когда столкнулись лбами и почувствовали влечение. Палашов присел на корточки перед этим клочком, присмотрелся к нему внимательно, но, ничего особенного не увидев, взял маленький пучок в руку, поднёс к лицу и понюхал. Постороннего запаха было уже не разобрать.

Вопреки ожиданиям, глядя на это жалкое место, он ничего и не чувствовал больше, кроме жалости. Он предполагал, что воображение его разыграется, и он будет мучаться ревностью и злостью, но… нет. Только жалость и больше ничего. Скорее всего он не почувствовал бы и этого, если бы не знал, что девушке было мучительно больно, а парню неловко и стыдно. «Надеюсь, хоть целоваться им было приятно», — утешился Палашов. Он бросил сено назад и поднялся, продолжая осмотр.

Взгляд упёрся в сеновал, достаточно высокий, но ближе к краю довольно резко сходящий на нет. Там, возле стенки, затаился Ванька, когда сено впервые содрогалось под Тимофеем и Олесей. Палашов не понимал Себрова. Каково это и зачем — ходить за девчонкой, следить за ней, но не подходить и не разговаривать? «Она, наверное, понятия не имеет, что нравилась ему. Застенчивый он был, что ли? А, может, у него мания была такая — преследовать её? Дневник поможет разобраться или окончательно запутаться. Лежать тихонько в сене рядом, когда на твоих глазах творится такое с девушкой, которую ты якобы любишь?! Да даже если бы он просто вылез из сена и сказал им что-нибудь, а потом просто ушёл, он бы в любом случае расстроил планы Глухова. Неужели же он боялся по морде схлопотать? Что же он, трус, получается? Нет, не может быть. Он же собирался в мореходку. Наверное, он что-нибудь понял про Олесю в тот миг. Или про себя. Например, что розовый туман в голове не имеет никакого отношения к реальной девушке».