Они боятся заразных болезней. Хорошо… И я придумал… Я придумал искусственную дизентерию. Все мы болели цингой. Я выдавил кровь из десен и с ее помощью приготовил «доказательство» болезни и показал его через окошко часовому. Моему примеру последовали другие. Мы стали кричать:

— У нас дизентерия! Умираем!

Часовой позвонил в санчасть. Пришли санитары и нас, шесть человек, забрали в медицинский изолятор. Потом повели в баню — затем конвой ушел, сдав нас санитару.

Горячая вода. Мыло. Белое полотенце. Неужели все это существует на свете?

Я всмотрелся в санитара и чуть не закричал от радости. Я знал его: в начале войны, когда я был в истребительном отряде, мы выводили из окружения артиллерийский дивизион, и в нем был санитаром этот парень.

— Слушай, друг! Неужели не узнаешь?

Он не узнал. Трудно было узнать…

Я рассказал ему, при каких обстоятельствах мы познакомились. Он вспомнил. Сказал:

— Надо спешить. Сейчас я позову Медведя.

Пришел молодой врач, в очках, с большим лбом, худой, но подтянутый, опрятно одетый. Он быстро расспросил нас обо всем: откуда, как попали в плен.

Нас спрятали под нижними нарами, накрыли чистой рогожей, накормили горячей очищенной картошкой. Это была самая вкусная еда, какую мне только доводилось есть за всю свою жизнь. В тепле, в чистоте мы крепко заснули. А ночью нас разбудили пулеметные очереди, они слились в сплошной гул. Расстреливали наших товарищей…

Так смерть (в который уже раз) обошла меня…

Шли дни. Мы поправились, стали крепче. Медведь каждый день приходил к нам. Потом я случайно узнал, что этот милый и мужественный человек, спасший немало жизней, был выдан предателем и зверски замучен гестаповцами.

Всему бывает конец. Ночью 28 декабря в лагерь прибыла новая партия пленных, новые восемь с половиной тысяч смертников. Все, кто оставался от старой партии, должны были быть уничтожены: палачи боялись, что об их злодеяниях узнает мир.

В санчасть ворвались двое пьяных гестаповцев с автоматами и гранатами.

— Всех на улицу!

Кто не мог ходить, они брали за руки и за ноги и вышвыривали в снег. Там, на улице, гремели выстрелы. Гестаповцы подходили к нам.

— Ну, товарищи, прощайте! — сказал Иван Костин. — Конец нашим мучениям.

— Прощайте!..

— Прощайте, братцы…

И когда гестаповцы уже сорвали с нас рогожу, подошел Медведь, бледный, спокойный.

— Господа офицеры, тиф.

— Тиф?.. — гестаповцы в ужасе попятились от нас.

Стихли их шаги в коридоре. Мы ничего не могли говорить — не было сил.

Утром 30 декабря, попыхивая дымом, к станции подошел паровоз с пятью вагонами. Один из них был пустой. Нас вывели из санчасти, посадили в вагон, откуда-то привели еще шесть человек. Медведь на прощание пожал нам каждому руки, добро улыбнулся близорукими глазами, прошептал:

— Будьте мужественны, друзья. Война продолжается. Мы обязательно победим. Мы не можем не победить!..

Поезд тронулся, и через решетчатое окно я еще долго видел высокую худую фигуру Медведя. Поблескивали на зимнем солнце его очки. Он приветственно махал нам рукой.

— Прощай, друг! Спасибо за все. Мы тебя по гроб не забудем…

Нас привезли в крепость Маутхаузен. Расположена она на высокой горе, на границе Австрии и Германии. Вверх винтообразно поднимается дорога, шире распахиваются горизонты, величественная картина перед тобой: горы, долины, селенья. Спокойный добрый мир. И не хочется верить, что в этом мире есть фашизм с его жестокостью, варварством, животной ненавистью к нашей стране, к нашему народу.

…Крепость обнесена высокой стеной из сизого камня в два метра толщиной. Бойницы, из которых торчат орудия и пулеметы. По верхней стене ходят часовые. В этой крепости томился вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман.

В этой крепости фашисты расправлялись и со своими политзаключенными и с теми пленными, которых они считали особенно опасными.

Вот и нас судьба привела в эту страшную крепость, из которой еще никто из пленных не возвращался живым. Здесь только казнят…

Нас подводят к воротам крепости. Начальник конвоя нажимает кнопку — тяжелые ворота бесшумно разошлись.

— В крепость! Быстро!

Мы очутились в пустынном дворе. Ворота так же бесшумно закрылись. Конвой остался снаружи. А по крепости на разные голоса зазвонили звонки. Из двери вышли с автоматами наперевес холеные эсэсовцы.

— Русские?

— Русские, — ответили мы.

Нас выстроили вдоль стены. Тех, кто медленно поворачивался, награждали ударами приклада. Потом немцы ушли. Мы остались во дворе крепости одни. Только часовые на вышках наблюдали за нами.

Прошел час, второй. На морозе мы стояли полураздетые, босые, голодные. Начало смеркаться. Из той же двери, наконец, вышли трое. Они были все в черном. В черных масках, как средневековые палачи.