Тут и она тоже подошла и поцеловала меня в обе щеки, как это принято в Испании между женщинами.

– Не вставай, дорогая, не вставай, – быстро проговорила она, опустив сильную и тяжелую руку мне на плечо и сразу обращаясь на “ты”, что тоже считается у нас обычным даже среди малознакомых.

Правда, по ее имени и акценту я поняла, что она действительно иностранка, хотя вполне бегло изъяснялась на правильном испанском, то есть, судя по всему, жила тут давно. Он же говорил совершенно так же, как Томас или я, то есть скорее как Руис, чем как Кинделан. Теперь оба они разглядывали Гильермо, охали, ахали и рассыпались в восторгах. Но при этом немного перегибали палку (“Господи, какое чудо, какая прелесть, прямо ангелочек”, – воскликнула Мэри Кейт), хотя людям свойственно преувеличенно расхваливать младенцев, даже и совсем страшненьких.

– Кинделан? – Фамилия показалась мне знакомой, она была явно не испанской, однако нередко встречалась в Испании, и я, вне всякого сомнения, раньше уже слышала ее или видела в печати, и не раз. – Есть вроде бы какой-то знаменитый Кинделан, если не ошибаюсь? Только я никак не могу вспомнить, кто он.

– Был такой генерал, который умер несколько лет назад, Альфредо Кинделан. Он стал первым пилотом дирижабля в Испании и написал несколько книг. Наверное, вы слышали что-то именно про него, про генерала Альфредо Кинделана. Кажется, он участвовал в восстании, вроде бы даже командовал авиацией. По-моему, здесь имеется улица его имени, хотя нет, – поправился он, – это был генерал Киркпатрик. У вас ведь нередко встречаются ирландские фамилии, что связано, вероятно, с католицизмом, да? О’Донеллу, скажем, досталась неплохая улица, в самом центре, да? И генерал Ласи тоже получил хорошую, им больше повезло, чем О’Фарреллу, О’Райану, О’Донохью и прочим, а ведь он был последним вице-королем Мексики, однако помог той стране обрести независимость, и здесь это не понравилось. А вы знаете, что его превратили в О’Доноху и стали писать именно так? Очень смешно, Хуан О’Доноху с ударением на “у” – это его официальные имя и фамилия. Кажется, он родился в Севилье. А еще был видным масоном. – Все эти фамилии он произносил на английский манер (кроме О’Доноху), а не как испанец, и, возможно, был таким же билингвом, как Томас.

А еще я обратила внимание на слово “восстание” – оно могло указывать на то, что он не осуждал военный путч 1936 года против Республики, хотя некоторые называли его так просто по привычке, поскольку десятилетиями слышали, как франкистская пропаганда именно “восстанием” называла государственный переворот, три года спустя завершившийся победой националистов. (И в 1976-м слово это звучало достаточно часто.) Хорошо еще, что не добавил к слову “восстание” определение “славное”, обычное у франкистов.

– Кинд ел ан – ирландская фамилия?

– Скорее всего, хотя в Испании она встречается с давних времен, с одиннадцатого или двенадцатого веков, насколько мне известно. Изначально она звучала как О’Кинделан, да будет вам известно. И многие О’Кинделаны были рыцарями военного ордена Сантьяго.

– То есть вы принадлежите к такому древнему и знаменитому семейству? – спросила я не без иронии, поскольку он никак не выглядел аристократом или человеком благородного происхождения, хотя и одевался весьма тщательно, если не считать испачканных в земле ботинок и рубашки, которая из-за большого живота слегка вылезала из-под брючного ремня. Ему, видно, приходилось выбирать очень длинные рубашки, чтобы постараться избежать этого, длинные, скажем, как простыни. Но бойкий толстяк мне понравился, понравилось и то, с чего он начал разговор. Он явно много всего знал, по крайней мере имел массу сведений про испанских ирландцев (сама я слышала только про О’Донелла), и мне было интересно услышать такие удивительные факты. У меня были близкие родственники, были друзья, и тем не менее я много времени проводила в одиночестве. Вернее, как это бывает при маленьком ребенке, мы в основном оставались с ним вдвоем.

– О нет, ц-ц-ц. – Теперь он прищелкивал языком в знак протеста. – Или, знаете, какое-то далекое отношение я к ним, пожалуй, имею, но принадлежу к самой захудалой ветви этого рода, отрезанной от средневековых рыцарей, от Сантьяго и тому подобного. Не исключаю, что мой предок попал в немилость или совершил недостойный поступок, был изгнан и покрыт позором, подвергнут остракизму и навсегда исключен из среды Кинделанов. От этой ветви я, видимо, и происхожу. Но и я в своей жизни тоже кое-чего добился. В рамках среднего класса, разумеется, всего лишь среднего. – Он снова скромничал и поэтому, надо полагать, громко рассмеялся.

Но тут вмешалась Мэри Кейт:

– Не пойму, зачем ты вечно начинаешь городить эту чушь. Откуда тебе знать, как все было на самом деле? Наверняка ты находишься в родстве и с рыцарями, и с генералом-авиатором. Понимаете, Мигель – он большой шутник, дорогая Берта. Ты ведь Берта, если я не ошибаюсь?

– Вот это память! – ответила я, немало удивившись. – Я действительно Берта.

Они знали даже мое имя, а я совершенно их не помнила, и чем больше смотрела на них и слушала, тем больше убеждалась, что, если бы мы перемолвились хоть словом на каком-нибудь приеме, ни за что бы не забыла эту пару. Когда глаза женщины оставались неподвижными, они могли даже напугать: она словно впадала в транс и глядела непонятно куда. Зато, если они бегали туда-сюда, Мэри Кейт казалась наивной и беспомощной.

– Да ладно тебе, – стал оправдываться Мигель. – Можно, конечно, допустить, что мой благородный предок сам от них отдалился. Ведь люди порой от чего-то отрекаются, правда? От привилегий, от счастья, даже от самого лучшего, что может быть на свете, от спокойной жизни. А есть такие, кто уезжает и не возвращается, просто исчезает, и в каждой семье есть свои отщепенцы, типы с глубокими расстройствами, которые не желают быть теми, кто они есть и кем должны быть. Они решают вести особую жизнь – не подобающую им ни по рождению, ни по воспитанию. Иногда пропадают без следа, и родичи с облегчением восклицают: Good riddance! – как это говорится по-английски, знаете такое выражение? Что значит примерно: “Скатертью дорога!” Иными словами: “Слава богу, что он исчез с наших глаз долой!” – Кинделан опять безупречно произнес это выражение по-английски, так как наверняка был билингвом. – А это не совсем то же самое, что сказать по-испански: “Убегающему врагу – серебряный мост!” – потому что такой человек, по сути, никакой им не враг, наоборот, хотя есть тут и нечто близкое. И уж тем более очевидно, что если однажды он вдруг станет врагом, то нет хуже врага, чем человек одной с тобой крови или твой супруг. Ох, простите, я что-то заболтался. А скажите, как поживает Томас? Что-то я давненько с ним не пересекался.

– Он в Лондоне. Томас проводит там довольно много времени. По работе.

– Как? – с некоторым даже возмущением воскликнула Мэри Кейт. – И оставляет тебя одну с таким ангелом! – Она засюсюкала и замахала руками, наклонившись над коляской. И сразу зазвенели все ее браслеты, словно мы находились в разгромленной посудной лавке. Малышу этот шум понравился, и Мэри Кейт снова стала как безумная трясти руками.

– Ну, тут уж ничего не поделаешь. Работа – главное, вы и сами это знаете. А Томас там очень нужен. – Сама я обращалась к этим двоим на “вы”, ведь у Руиса Кинделана “ты” вырвалось только один раз, и он тотчас поправился. А мне не подобало фамильярничать с ними – я была гораздо моложе. – Но мне удается справляться. На несколько часов в день приходит няня, иногда даже вечером, когда я должна куда-нибудь отлучиться, к тому же помогают мама, свекровь, сестра и еще подруга. Дети проводят первые годы жизни среди женщин, мы весь их мир, единственная опора и почти единственное, что они видят и чувствуют. Малыши полностью от нас зависят, иначе бы им не выжить. И вот что занятно: в дальнейшем это на многих отражается весьма слабо. Я имею в виду мальчишек. Надо полагать, они таким образом бунтуют против своего начала, против младенческого мира, который был гораздо мягче того, в котором приходится жить потом. Пожалуй, их просто возмущает, что когда-то они целиком и полностью от нас зависели. Хотелось бы надеяться, что Гильермо вырастет не совсем таким.