Я бросила взгляд на Мэри Кейт, ища у нее помощи, поддержки, женской солидарности, в конце концов, но ее вид меня ни в малой степени не успокоил. Она смотрела на мужа, на левую часть его лица, смотрела пристально и настойчиво, словно ожидая, что он вот-вот сделает то, что должен сделать, или выполнит то, о чем они заранее договорились. И ее косоглазие теперь показалось мне признаком фанатизма, одержимости, как если бы эти глаза необычно голубого цвета разом утратили не только свойственное им порой выражение простодушия и беззащитности, но лишились даже намека на милосердие. Им не терпелось увидеть, как случится самое непоправимое и самое ужасное. Своих детей у нее никогда не было, а к чужим она относилась как к глупым утятам, плавающим в пруду. А он – как к мерзким зверюшкам. Это я тоже сейчас вспомнила.

– Все нормально, дорогая Берта, тебе нечего бояться, – принялась заверять меня Мэри Кейт, не сводя глаз с Кинделана и лишь мельком посмотрев на меня, чтобы поймать мой взгляд, в котором читалась откровенная мольба. – Все нормально и зависит только от тебя самой, а ведь ты лучшая из матерей. Во всяком случае, так мне, разрази меня гром, всегда казалось, – добавила она, использовав выражение, слишком необычное для иностранки.

Тут я невольно перевела глаза на ее пышный бюст – наверное, только для того, чтобы не видеть больше пугающего косоглазия или чтобы убедить себя: женщина с такой уютной грудью никому не может причинить зла, тем более младенцу. А еще я таким образом взывала к ее материнскому инстинкту, который наверняка был ей совершенно чужд. Голова у меня шла кругом, и ни одна здравая мысль не приходила на помощь, поскольку в душе я была уверена: Мэри Кейт способна сделать что угодно и кому угодно, если того потребуют ее убеждения, о сути которых я уже догадывалась. Слишком многие люди сами себя объявляют носителями истины в последней инстанции, как будто только они знают, что именно нужно для блага их родины, такие встречаются в любой стране, и постепенно они привыкают считать эту страну своей собственностью, заражая других своей одержимостью.

– Да, конечно, – ответила я тоном человека, который спешит согласиться с безумцами, лишь бы успокоить их, о чем безумцы, впрочем, всегда догадываются, и им это не нравится, хотя часто их это еще и злит, выводит из себя, но я просто не знала, что тут надо сказать и каким тоном. – Да, конечно, – повторила я, – я поговорю с Томасом в самое ближайшее время, расспрошу его и постараюсь переубедить. Можете не сомневаться. Если только все это правда, а не пустые разговоры, но, скорее всего, произошла какая-то путаница и это вовсе не он.

Последние мои слова не имели ни малейшего смысла, однако Кинделаны поняли меня правильно, как мне показалось. Долгий испуг мешает думать и говорить складно.

– Да, а если он станет все отрицать? – поспешила вставить Мэри Кейт.

– Если он станет отрицать, значит, это неправда.

– Откуда ты знаешь? Он может отрицать и правду. Если Томас работает на МИ-6, его, разумеется, научили, как следует опровергать даже самое неопровержимое, так у них там заведено. Он может находиться в одном месте и клясться, что находится совсем в другом.

Разум мой сопротивлялся и не желал продолжать этот спор, каким бы коротким он ни был. Я думала только о моем беззащитном сыне и открытой зажигалке, ведь если только Руис Кинделан двинет большим пальцем и на сей раз выбьет пламя, следующий его шаг может привести к катастрофе – случайно или намеренно. Меня убивала мысль, что не в моих силах защитить Гильермо, спасти его. Я уже не отводила глаз от этого пальца, я дышала все громче, все быстрее, чем выдавала свой страх, но на самом деле была готова на все: Кинделаны могли приказать мне совершить самые унизительные вещи, самые позорные и гнусные, и я бы безропотно подчинилась. И уж тем более предала бы свою страну, к которой, кстати сказать, не испытывала большого уважения, что было естественно после сорока лет диктатуры; предала бы своих родителей или Томаса – лишь бы спасти от огня сына. Я не позволяла себе даже представить ребенка охваченным пламенем, иначе сразу бы потеряла сознание и не смогла бы защитить его. Руис Кинделан продолжал улыбаться с обычной своей беспечностью и даже коротко хохотнул в ответ на последнюю фразу Мэри Кейт.

– Не пойму, чего ради Томас впутался в такие дела, – сказал он, словно эта тема очень занимала его и не давала покоя, хотя тон у него был отнюдь не вопросительный, никаких сомнений Мигель явно не испытывал. – Он ведь большую часть жизни провел тут, а значит, не должен быть большим патриотом Англии. Из подобных переделок обычно выкарабкиваются с трудом, дорогая Берта, если вообще выкарабкиваются. Я знал пару таких людей и наблюдал судьбу еще нескольких. Как правило, это кончается для них помешательством или гибелью. А тот, кто избегнет казни и не сойдет с ума, под конец не может понять, кто он есть на самом деле. Они губят свою жизнь или разрубают ее пополам, и две эти части непримиримы и вечно ведут борьбу между собой. Люди теряют собственную личность и даже память о прошлом. Некоторые годы спустя пытаются вернуться к нормальному существованию, но не способны, не умеют включиться в гражданскую жизнь, назовем это так, в пассивную жизнь, лишенную неожиданных встрясок и крайнего напряжения. Например, когда их списывают на пенсию. Независимо от возраста. Если они утратили нужные качества или спалились, их безжалостно выпроваживают вон, отправляют домой или дают возможность прозябать в кабинете. Есть типы, которым еще не исполнилось и тридцати, а они уже чахнут от сознания, что их время прошло. Как это бывает у футболистов. Тоскуют по времени активной работы, когда им были позволены любая подлость и любой обман. Они попадают в зависимость от своего бурного прошлого, а иногда их начинает мучить совесть: остановившись, они понемногу сознают, что делали грязные вещи и от этого было не так уж много пользы или не было вообще никакой пользы. Что там вполне могли бы обойтись и без них – это в лучшем случае. Что любой другой мог бы сделать то же самое вместо них – и ничего бы не изменилось. Что их рвение и постоянный риск оказались почти напрасными, человек в одиночку никогда не может переменить что-то всерьез или сыграть в некой ситуации решающую роль. А еще им становится ясно, что им не дождаться благодарности за их труды, за их талант, за их находчивость и выдержку – в том мире не знают, что такое благодарность или, скажем, восхищение. То, что для них было важно, больше ни для кого важным не является. Да что там говорить, то, что для них стало переломным в жизни… Как Томас мог совершить такую глупость? Как мог быть таким недальновидным? Хочу повторить еще раз: оттуда выкарабкиваются с трудом, с большим трудом и с большими потерями.

Я плохо его слушала, но все же подумала: пока он болтает, все будет хорошо. Он отвлекается и забывает о своей сигарете, забывает ее зажечь. А потом задалась вопросом: а сами-то они кто такие? Надо полагать, он имеет в виду себя, поскольку знает, что именно ждет в один прекрасный день его самого, а их работа, судя по всему, не слишком отличается от той, какую якобы выполняет Томас, иначе он не стал бы меня предупреждать, не стал бы требовать обещания поговорить с мужем. К тому же я не верю, что все это правда, тут какая-то ошибка, они путают Томаса с кем-то другим. Но как мало я знаю на самом деле!

– Он ведь ставит под удар и остальных тоже. Неужели ты и этого не понимаешь, дорогая Берта? Ты думаешь, те, кому он портит жизнь, не попытаются дать отпор? Не попытаются нейтрализовать его любым способом? Не захотят отомстить?

“А вот теперь он уж точно ведет речь о себе самом, – подумала я. – О себе и Мэри Кейт. Они составляют группу, а не просто супружескую пару, но ведут себя так, будто избавиться от Томаса или отомстить должны другие, а не они.

И Мигель как ни в чем не бывало разглагольствует тут, облив бензином колыбель, и по-прежнему держит в руке зажигалку, в которой вроде бы нет бензина, хотя, возможно, несколько капель еще осталось, и их достаточно, чтобы в любой миг вспыхнуло пламя; я сама видела в кино фляжки, в которых вроде бы пусто, но, стоит постучать, оттуда медленно вытекает капля, похожая на каплю пота… ”