Да, здесь я был в безопасности, вел спокойную и упорядоченную жизнь. В целом скучную, но я буду скучать по этой скуке. Буду скучать по школе и своим ученикам, по прогулкам вдоль реки, по ее медленному течению и даже по своим коллегам. По футбольным матчам на стадионе и отдыхе в лобби-баре отеля “Гарольд”, где я пил чай и читал газеты, словно оказавшийся тут проездом путешественник или ничем не занятый провинциальный обыватель. Буду скучать – особенно по Мэг и ее жаркому телу, особенно по Вэлери и ее мелким и быстрым шажкам, по тому, как она бежит ко мне, и по ее беспричинному смеху, самому чистому смеху, от которого со временем не остается и следа.

Поезд был уже тут, стоял с открытыми дверями, маня его, как всегда, к себе. Томасу надо было сделать всего несколько шагов: один, два, три, четыре – может пять. Он подумал, вспомнил: “… История – единство мгновений вне времени… ” Сколько лет его преследовали эти слова, ненароком прочитанные в книжном магазине “Блэквелл”. Он встал, схватил чемодан, сделал эти несколько шагов и оказался в вагоне, но достаточно было сделать всего один шаг назад, чтобы снова попасть на перрон. Он посмотрел туда, потом на часы. Двери закрылись. Когда поезд тронулся, Том уже сидел на своем месте и позволил себе только последнюю, очень короткую мысль, прежде чем старательно обо всем забыть, как и столько раз прежде: “Прощай, река. Прощай, женщина. Прощай, дочка. Сколько всего я здесь обрел и сколько всего оставляю позади”.

Пролетело несколько месяцев, и наступил 1994 год. Томасу Невинсону пришлось принять то, что и было заранее объявлено: ему запрещено даже приближаться к офисам МИ-6 или МИ-5, к любому из этих раскиданных по городу и полуподпольных зданий, как и к Форин-офису; запрещено даже пытаться встретиться с Тупрой, или Блейкстоном, или с любым из прежних коллег, запрещено звонить и показываться им на глаза. Запрещено звонить в Мадрид или, поддавшись соблазну, сообщать кому-нибудь, что он жив и вернулся. Он уже не был Джеймсом Роулендом – вряд ли стоило и дальше использовать имя, под которым его к той поре многие знали, например, обитатели провинциального города, где он провел столько лет и где слишком глубоко пустил корни, оставив там дочку. Молинью вручил Тому новые документы – теперь его звали Дэвид Кромер-Фиттон, и он не мог понять, почему ему выбрали такую необычную составную фамилию (она была словно позаимствована из романа, или из списка генералов, или прямо из времен Крымской войны), ведь такие фамилии всегда легче запоминаются и неизменно привлекают к себе внимание, а ему вроде бы надлежало по-прежнему оставаться в тени. Том Невинсон официально считался умершим, и все меньше людей вспоминало о нем, поскольку случайные знакомые или опасные субъекты после своей смерти списываются со счетов, растворяются в воздухе, и уже нет смысла помнить о них или хранить номер их телефона в записной книжке. Против нашей воли и те и другие перечеркиваются жирной чертой. Но верно и другое: воспоминания могут с легкостью ожить при упоминании прежде знакомого имени или взгляде на прежде знакомое лицо. И хотя Том успел несколько раз переменить свою внешность, было нежелательно, чтобы его кто-то узнал. Он понял, что должен опять ждать, опять маяться без дела, быть невидимым и ненастоящим. Он наконец вернулся в Лондон, но теперь как турист или пенсионер. Он находился в Лондоне, но по-прежнему чувствовал себя ссыльным. А в покинутом городе у него были хотя бы уроки в школе и была дочка.

– И что мне надлежит делать? – прожив пару недель в своей мансарде, спросил Том пижонистого юнца, который был его единственным связным.

Мансарда оказалась маленькой, но удобной, там имелось все необходимое. Ему случалось жить и в куда худших условиях, а здесь было светло, был хороший вид на площадь, позволявший ради развлечения наблюдать за теми, кто входил в отель и выходил из “Дорсет-сквера”, где Том обычно встречался с Молинью. Его действительно поселили в центральном районе, хоть не на Стрэнде и не в Сент-Джеймсе. Сюда стекались желающие посетить Музей Шерлока Холмса, пока еще довольно новый, и Музей восковых фигур мадам Тюссо, кроме того, толпы народу желали побродить по универмагу “Селфриджес”, а немногие тонкие ценители – увидеть Собрание Уоллеса.

– Пока ничего, совершенно ничего, – ответил Молинью, сдувая со лба локон, который уже чересчур отрос и теперь напоминал маленькую окаменевшую ящерицу, так как парень, видимо, еще и закреплял челку лаком. – Можете тратить время по своему усмотрению. Изучите как следует город, наверняка столько свободного времени у вас никогда не было. Наверняка вы не видели тысячу всяких вещей, которые того заслуживают, вы ведь все-таки уроженец Испании. Например, Музей Джона Соуна. С каждым днем его открывает для себя все больше людей. Скоро в нем будет не протолкнуться, а там особо важны мелкие детали. Или сходите в Сады Кью.

– Может, еще посоветуете мне купить путеводитель?

– Ну, это ваше дело. А если есть желание, пересмотрите все фильмы в кинотеатрах, или все спектакли, или порно. Деньги у вас есть. Деньги мы вам даем. – Он по-прежнему употреблял множественное число, желая придать себе важности, но потом вдруг перешел на единственное: – Сегодня я принес вам деньги и буду приносить их наличными раз в две недели. Тратьте их по своему усмотрению. Между прочим, вы обходитесь нам в приличные суммы.

– Притормозите-ка, Молинью, – одернул его Том Невинсон, задетый за живое, а может, это сказал не он, а Кромер-Фиттон. – Не забывайтесь! Чьи это слова? Тупры? Если его, то передайте ему следующее: сколько бы они ни потратили на меня и мои семьи за всю мою жизнь, все равно будет слишком мало. И пусть он не заставляет меня перечислять все, что я сделал. Как и подсчитывать деньги, которые я сумел для них добыть или сэкономить. Тупре все это хорошо известно, и вряд ли ему требуются напоминания.

Молинью явно не желал получить нагоняй от шефа, поэтому сразу дал задний ход:

– Простите, я ляпнул лишнее и от себя. Мистер Тупра никогда ничего подобного не говорил и на такие вещи не жаловался. Ему лучше знать, как тут поступить. Просто я вижу, что вы очень давно стоите, так сказать, в сухом доке. Но я, разумеется, о той давней поре ничего не знаю. Я не должен был этого говорить, очень сожалею.

– И хочу вам также напомнить, что у нас есть определенные звания, хотя мы их не афишируем. Так вот, Молинью, вы в лучшем случае можете быть капралом. И не советую вам ни фамильярничать со мной, ни дерзить мне, если хотите избежать неприятностей. И не смейте говорить о моей активной работе как о “давней поре”. Никто не виноват, что вы еще зеленый юнец, мало в чем сведущий. Не понимаю, почему ко мне не приставили кого-нибудь поопытней. К тому же больше всего я как раз и мечтаю покинуть наконец сухой док. У меня нет ни малейшего желания и впредь оставаться незадействованным. То есть быть балластом, по вашему мнению. Когда я смогу поговорить с Бертрамом?

Пижон Молинью пугался быстро. Сначала распускал хвост, а потом пугался. После такой выволочки он готов был встать по стойке “смирно”. Видимо, решил, что Невинсон был из числа крутых парней старой закваски и что за спиной у него много всего разного. Что ему доводилось совершать страшные вещи, которые Молинью и вообразить себе не мог. Для самых новых поколений уже и времена Берлинской стены и СССР начинали превращаться в легенды, если не казались вымыслами. Да, это произошло слишком быстро, но в современном мире все процессы стали происходить в ускоренном темпе.