– Рассуди сам, Том. Сколько заданий ты выполнил? И сколько из них успешно? А сколько провалил, то есть безнадежно провалил? Одно, всего только одно, сегодня утром я просмотрел твое личное дело и твои отчеты. Так был ты для нас полезным или нет? Тут мне следует потешить твое самолюбие и сказать, что мы с самого начала увидели в тебе прекрасного сотрудника, который станет эффективно защищать Королевство. И таких, как ты, мало. Ты сам это знаешь. Мы тобой довольны, несмотря на долгие годы твоего вынужденного простоя, и ты тоже должен быть собой доволен. Сделка наша была взаимовыгодной, и, хотя мы, пожалуй, получили все-таки больше, обе стороны оказались в выигрыше.

Томас терял терпение, он снова дотронулся до рукоятки револьвера, так как это его несколько успокаивало, помогало держать себя в руках.

– Вы получили больше? Я выиграл? Я двадцать с лишним лет обманываю жену, вынужден был обманывать. Двенадцать лет она и мои дети, которых я не знаю, считают меня умершим.

Как считали и родители, которых мне даже не удалось проводить в последний путь. Я рисковал своей жизнью и жизнью своих близких. Вы навязали мне судьбу, которую я до этого уже отверг, вы не оставили мне выбора.

– Ну да, конечно, – сказал Тупра, – иначе и быть не могло: вот оно, наконец-то вылезло наружу новомодное чистоплюйство, ведь оно теперь расползлось повсюду, где бы ни зародилось изначально. Скажи на милость, когда это люди выбирали свою судьбу? Веками все у них было прописано наперед, за редчайшими исключениями. Что воспринималось как норма, а не как трагедия. Большинство никогда не двигалось с места, люди рождались и умирали в деревнях или жалких городишках, а позднее – и в нищих пригородах. В больших семьях одного мальчика отдавали в армию, другого – в церковь, если им, конечно, везло и их туда брали, там они хотя бы не умирали с голоду; с сыновьями старались распрощаться пораньше, когда они еще были неоперившимися птенцами, если использовать твое выражение. Дочерей выдавали замуж, если они были приятными с виду, иногда за стариков и чаще всего за тиранов, а не слишком красивых девушек обучали чему-нибудь полезному и простому: шить, вышивать, готовить – вдруг кто-нибудь возьмет их себе в услужение, или отправляли в самые бедные монастыри – даровыми работницами. Но так было в семьях хоть с какими-то средствами, и не мне тебе рассказывать про те, у которых не было ничего. Но и барчук не выбирал свою судьбу. Как и все человечество в целом до самого недавнего времени – хотя и сегодня это не более чем иллюзия. Да, всегда считалось законным желание выбиться вперед, достичь процветания, и в истории найдется полно примеров того, как людям удавалось преуспеть. Но скольким такое удавалось или удается сейчас? Их доля ничтожна. Большинство устраивается в жизни и проживает ее, не задавая лишних вопросов, или благодарит судьбу за то, что на их долю выпало, – так оно обычно и бывает, жизнь тратится на преодоление каждодневных препятствий, и людям этого довольно. Невозможность выбора – не оскорбление, а норма. И будет оставаться нормой в огромной части мира, и в наших странах тоже, несмотря на всеобщее ослепление. Ты думаешь, я выбирал свою судьбу, или Блейкстон свою, или сама королева? Королева еще в меньшей степени, чем любой ее подданный. О чем ты мне говоришь, Невинсон, о чем ты говоришь? Кроме того, сам ты пользовался невероятными привилегиями. Разве там, в оксфордском пабе, мы приставили тебе пистолет к виску? Применили силу? Блейкстон выкрутил тебе руку и грозился сломать ее? Нет, ты сам выбрал свою судьбу, разумеется, сам. И в итоге она пришлась тебе по вкусу. С этим ты спорить не станешь.

– Обвинение в убийстве хуже сломанной руки, – рискнул возразить Томас, но не слишком уверенно.

Как быстро удалось Тупре опять сбить его с толку, опять запугать. Он в третий раз тронул рукоятку револьвера, теперь из суеверия или цепляясь за какие-то пустые фантазии. Словно напоминая себе, что в любой миг сможет прекратить разговор, если поймет, что терпит поражение. Достаточно выхватить револьвер и заставить Тупру замолчать навсегда. Но это было утешением лишь теоретическим, игрой воображения, поскольку сейчас, когда он почувствовал себя свободным на вполне законном основании, когда мог вернуться к Берте, если только она его примет, он не стал бы рисковать и не желал попасть в тюрьму, от которой старался спастись с того далекого дня в Оксфорде. Нравилась ли ему оставленная позади жизнь? Пожалуй, да, в каком-то смысле да, как подсевшему на наркотики нравится быть наркоманом. Но одновременно он ненавидел ее и страдал. Он будет тосковать по ней, он радовался избавлению, он будет тосковать по ней. Она началась с обмана, в ней было много грязи. Он распрощается с ней. И будет тосковать по ней.

Теперь Тупра глядел на него холодно. Он терпеть не мог чужую слабость, жалобы, упреки или если ему противоречили. Он был доброжелательным, да, и даже приятным, но только в ситуациях, когда давал инструкции, наставлял, упрашивал, убеждал. Он держался дружелюбно и старался, чтобы собеседник почувствовал себя человеком достойным уважения и значительным, а некоторые даже принимали за честь его предложение поступить к ним на службу. Иногда Том тоже чувствовал это, но не всегда. Ему случалось видеть Тупру безжалостным и грубым, когда тот хотел добиться своего, если не уговорами, так силой; однажды он при Томе едва не дал волю кулакам, но вовремя остановился или понял, что все-таки не стоит переходить известные границы. И вот теперь Том угадал по его лицу, что разговор ему надоел до чертиков. Нет, не разочаровал, поскольку Тупра был из тех людей, которые успевают разочароваться заранее, даже если для этого вроде бы еще нет оснований. Том, в конце-то концов, был только одним из многих им завербованных, и Тупре просто не хватило бы времени на то, чтобы вникать в переживания каждого.

– У тебя была возможность отказаться, – сказал он. – И если бы ты отказался, то… Если бы ты отказался, то весьма скоро обнаружил бы, что ни о каком обвинении речи идти не могло, оно было немыслимо, оно сразу же растаяло бы как мороженое. И ты спокойно вернулся бы к прежней жизни.

Томаса возмутило, что Тупра с такой легкостью рассуждает о своей старой ловушке, о старом спектакле, словно в них не было ничего особенного и ничего плохого. В тоне его не прозвучало и намека на извинение, хотя бы намека на то, что ему стыдно. Он испортил человеку целую жизнь и оценивает это всего лишь как издержки профессии.

– Что я могу тебе сказать, если ты сам сделал неправильный выбор, поддавшись страху? Если ты дал слабину? За это я не несу ответственности, я всего лишь выполняю свою работу – стараюсь привлечь на службу Королевству лучшее, что есть в Королевстве. И не забывай: в обмен ты получил необычную жизнь, особую судьбу, и наверняка кое-кто сумеет прочитать это по твоему лицу. А ведь у большинства людей читать там просто нечего – ничего не прочтешь, как ни старайся.

“Нечеткие буквы на камне… ” – подумал Том Невинсон. Не было смысла ни злиться на Тупру, ни спорить с ним, он был похож на пасть моря, которая невозмутимо все заглатывает.

– Я уезжаю, Бертрам. Возвращаюсь в Мадрид. Здесь я уже со всем покончил.

– А тебе никто и не мешает, Невинсон. Кроме того, ты уже много времени бездействуешь. И сейчас обойтись без тебя нам будет легче, чем еще несколько лет назад. Если говорить будничным языком, мы считаем, что ты свое отработал – и хорошо отработал. – Он закурил вторую сигарету, а Томас достал свою, это помогало ему держать себя в рамках. – Ну так вот, – Тупра мгновенно перешел с официального тона на дружеский, – если ты вернешься в Мадрид и будешь спокойно сидеть там, нам не составит труда отыскать тебя. Как объяснил тебе Молинью, мы полагаем, что серьезной опасности для тебя уже нет. Но какая-то все-таки существует, так что совсем расслабляться не стоит. Даже когда пройдут годы и горизонт будет совсем чистым. – Он щелкнул пальцами, чтобы подозвать официантку, и жест был южным, а совсем не британским. – Для нас опасность существует всегда, до самой нашей смерти.