Все двери были наглухо закрыты и заперты, но для Гарри проблемы это не составляло — подобные неумехи он всегда решал с помощью старой доброй физической силы. Он присмотрел одну из заколоченных дверей и принялся отдирать доски. Дело было грязное, шумное, и если бы, как предупреждали броские таблички, здание стерёг какой-то охранник, он бы явился в ту же секунду. Но подозрения Д'Амура оправдались, и никто ему не помешал. За пять минут Гарри снял с двери все доски, достал отмычку и открыл замок.

— Неплохо сработано, — сказал он себе и зашел внутрь.

Гарри достал мини-фонарик и осветил помещение. Всё, что некогда украшало скромный, но элегантный вестибюль — зеркала с пышными декоративными рамами, узорчатая плитка под ногами, вычурные плафоны, — было уничтожено. Возможно, кто-то пытался отковырять плитку, снять зеркала и плафоны с целью перепродажи, или же место разгромили обнаркоманенные вандалы, но результат был один и тот же — порядок и красоту сменили хаос и мусор.

Гарри шел по месиву из стекла и битой плитки, пока не достиг лестницы. Он начал взбираться наверх. Очевидно, в здание можно было пробраться и способом полегче: чем выше Гарри подымался, тем сильней становился запах мочи и приглушённая вонь фекалий. Да, люди пользовались этим местом для того, чтобы справить нужду, но, возможно, и для ночлега.

На случай, если бы ему пришлось обсуждать права собственности со вспыльчивыми постояльцами, Гарри опустил ладонь на рукоять уютно сидевшего в кобуре револьвера. Но были и хорошие новости — татуировки хранили молчание. Ни укола, ни зуда. Очевидно, Норма удачно выбрала убежище, с умом. Приют не самый благопристойный, но если Норма считала, что здесь ей не грозят ни враги, ни их приспешники, у Гарри не было никаких претензий.

Офис доктора Крекомбергера числился под номером «212». В коридоре когда-то лежал мягкий бежевый ковролин, но его свернули и унесли, и теперь Гарри ступал по голым половицам. На каждом втором-третьем шаге доски скрипели, и Гарри морщился. Наконец, он очутился перед дверьми своего бывшего психиатра и взялся за ручку. Он думал, что окажется заперто, но дверь открылась без лишнего упрямства, и взору Д'Амура открылись новые свидетельства вандализма. По стенам комнаты словно молотом прошлись.

— Норма? — рискнул подать голос Гарри. — Норма? Это Гарри. Я получил записку. Знаю, что рано. Ты здесь?

Он переступил порог офиса. Никто не потрудился забрать книги Крекомбергера, и теперь они кучей лежали посреди комнаты — кто-то жёг здесь костёр. Гарри присел рядом с пепелищем и потрогал золу. Холодная. Смотреть было не на что, и Гарри решил заглянуть в личный туалет Крекомбергера, но и тот разгромили. Нормы там не нашлось.

Однако она привела сюда Гарри не просто так, в этом он не сомневался. Он бросил взгляд на туалетное зеркальце, и там, на закопченном стекле, кто-то начертил стрелочку. Указывала она вниз, на нижние этажи. Норма оставила ему хлебную крошку. Гарри вышел из офиса, в котором много лет назад встретился со своей лишенной зрения подругой, и отправился в подвал.

Клуб по приглашениям, который однажды занимал подвал давно позабытого здания, был устроен для нью-йоркской элиты со вкусами сильно outre [35] для секс-рынка, некогда простиравшегося по всей протяженности Восьмой авеню и Сорок второй улицы. Гарри посчастливилось застать клуб открытым, и случилось это много лет тому назад, когда Гарри нанял владелец заведения, некий Джоэл Хинц — нужно было кое-что разузнать о его жене.

Вопреки тому, что Хинц руководил клубом, посвящённым гедонизму всех мастей, да ещё и прямо под ногами городских юристов, в личной жизни он был глубоко консервативным человеком, и искренне огорчился, когда начал подозревать жену в неверности.

Гарри провёл расследование, и спустя три недели предоставил убитому горем мистеру Хинцу подтверждение его опасений в конверте с изобличающими фотографиями. По просьбе мистера Хинца его помощник Дж. Дж. Фингерман отвел Гарри вниз, налил ему выпить и устроил небольшую экскурсию. В клубе было, на что посмотреть: бондаж, флагелляция, избиение палками, водные развлечения — настоящий шведский стол извращений, практиковавшихся мужчинами и женщинами в костюмах, которые намекали на их вкусы.

Мужчина лет пятидесяти, в котором Гарри узнал правую руку мэра, фланировал вокруг в отделанном рюшем платье французской горничной, покачиваясь в туфлях на шпильках. Женщина, регулярно созывавшая знаменитостей на благотворительные вечера в поддержку бездомных и малоимущих, ползала голышом с торчащим из задницы дилдо, на котором раскачивался чёрный хвост из конского волоса. На главной сцене сидел один из самых успешных писателей бродвейских мюзиклов — его привязали к стулу, и девушка в одеждах монахини как раз прибивала растянутую кожу его мошонки к деревянной планке. Судя по тому, как возбудился песенник, процедура доставляла ему истинное блаженство.

По окончании экскурсии они с Фингерменом вернулись к офису Хинца, но упёрлись в запертую изнутри дверь. Не тратя времени на поиски ключей, Гарри с Фингерменом выбили дверь. Обманутый муж сидел, повалившись на стол, где лежали фотографии миссис Хинц в компании разных любовников. Снимки забрызгало кровью, мозгами и осколками костей — они разлетелись во все стороны, когда Хинц вставил в рот пистолет и нажал на курок.

На этом вечеринка закончилась. В тот вечер Гарри много узнал о тесной взаимосвязи боли и наслаждения, как и о том, на что могут толкнуть человека фантазия и вожделение.

Вверху лестницы Гарри нащупал несколько выключателей. Рабочими оказались лишь два из них — одна лампочка вспыхнула прямо над Гарри, осветив выкрашенные чёрным ступеньки, а вторая загорелась в кабинке, где гости когда-то платили за вход и получали ключ от небольшой раздевалки — там они сменяли публичные личины на маски своей истинной сущности.

Гарри начал осторожно спускаться по ступенькам. В одной из его татуировок дернулось несколько узоров — это было изображение ритуального украшения, которое Кез называл Костяным ожерельем. Большинство татуировок Кеза являлись простыми талисманами и не пытались казаться реальными, но Костяное ожерелье он изобразил в стиле тромплёй [36] , и тень под ним была такой убедительной, что казалось, будто она гордо лежала на шее Д’Амура.