– И пусть обижается, – зло огрызнулся Коренев, – вам, кажется, очень не хотелось бы его обижать? – добавил он, саркастически, сухо смеясь. – Так вот что: я должен сказать вам, что не могу больше ждать. Вы мне ответьте прямо: согласны вы выйти за меня замуж, или нет? Ну?

– Николай Андреевич… Что это? Я…

– Нет, довольно. Вы скажите прямо: у меня через шесть месяцев защита диссертации, я не имею свободного времени. А тут еще эти негодяи…

– Ах, да ведь… Господи! Как вы можете сейчас об этом говорить? Неужели же…

– Нет, нет, оставьте: я знаю, что вы скажете! Я уже слышал. Я хочу знать наверно, чтобы успокоиться.

– Какой вы эгоист, – прошептала она с упреком, – ведь вы же знаете, как хорошо я отношусь к вам. Но это такой шаг… Зачем спешить? Разве не лучше для нас обоих…

– Для вас не знаю, а для меня не лучше, – прервал ее Коренев. – Я теряю время. Если я не буду защищать диссертацию весной, то мне придется отложить защиту на осень, а летом я могу многое перезабыть, так как в жару трудно работать. Войдите же, наконец, вы в мое положение!

Он сказал последние слова уже не так резко, почти жалобно. Нина Алексеевна сделалась серьезной; улыбка, игравшая раньше у нее на лице, заменилась задумчивыми складками на лбу: ей было, видно, и тяжело и неприятно подобное объяснение.

– Ну, хорошо, – проговорила она тихо, оглянувшись по сторонам, – хорошо. Я вам скажу в воскресенье. Лучше так: если я приду в воскресенье утром к десяти часам к вам, то значит я согласна… Хотите так?

– Вот хорошо! – обрадовался Коренев, – это прекрасно: давно бы пора.

Он еще раз поблагодарил Нину Алексеевну, сказал, что будет ждать с нетерпением воскресенья, и попрощался: вся эта вечеринка и всё это разнообразное общество тяготило и сердило его. Он не любил этих оживленных, шумящих, разговаривающих людей.

В субботу вечером Кореневу не сиделось дома. В ожидании утра следующего дня, он старался как-нибудь скоротать время: сначала попробовал заниматься вычислениями, но работа не клеилась, хотя была очень интересной и в другое время могла сильно увлечь его. Коренев чувствовал сильное волнение в ожидании ответа Нины Алексеевны, так как от этого ответа могла коренным образом измениться его жизнь в своих различных проявлениях: за утренним и вечерним чаем, за завтраком, за обедом, в приеме белья от прачки, в покупке разных мелочей, – во всем том, что переходит обыкновенно от холостого человека к обязанностям молодой жены – верного спутника жизни. Коренев не представлял себе лица Нины Алексеевны, ее глаз, устремленных на него, ее вьющихся каштановых волос, которые так красиво спускаются на уши: его воображение рисовало главным образом не ее, а какую-нибудь из будущих семейных сцен, которые ему хотелось увидеть осуществленными в действительности. И всё это делало Коренева нетерпеливым, всё это заставило его благоразумно оставить в этот вечер вычисления, чтобы не ошибиться в логарифмировании, и, чего доброго, не написать вместо одной формулы сферической тригонометрии другую.

В восемь часов Коренев решил отправиться проведать Никитина, чтобы провести с ним вечер. Никитина, однако, дома не было; зайдя в его комнату, чтобы подождать, пока он вернется, Коренев начал от нечего делать рассматривать всё, что лежало у его коллеги на письменном столе. Сначала ему попалась какая-то рукопись, где конспективно набрасывался план одной из экспериментальных психологических работ, далее Коренев увидел неоконченную работу по теории познания, где была написана всего только одна глава; затем сбоку стола вместе с законченными листами Коренев нашел таблицы, которые являлись средними выводами опытов, проделанных с Елизаветой Григорьевной. Таблица была составлена тщательно, и на нее были занесены все цифровые данные, полученные аппаратами во время поцелуев. Коренев с интересом проследил за этими цифрами: очевидно, первые поцелуи ускоряли пульсацию, а дальнейшие по привычке возвращали организм к прежнему состоянию. Но какая разница: возрастание шло так быстро, а убывание так медленно. Какая кривая может удовлетворить этим числам?

В подобных мыслях над данными исследования своего товарища просидел Коренев почти до десяти часов. Никитина всё не было. Подождав еще полчаса, Коренев решил наконец уходить и вспомнил, что его на-днях усиленно приглашал к себе товарищ Конский. Коренев знал, что Конский, по странности своего характера, обыкновенно ложился спать в шесть часов вечера, вставал в десять и затем занимался, если ему ничто не мешало, до пяти часов утра; с пяти до семи он спал, большей частью не раздеваясь, и в семь вставал снова, чтобы собраться в гимназию на уроки. Приглашая Коренева, Конский всегда напоминал ему, что рад видеть гостей, начиная с десяти часов вечера до четырех часов утра; поэтому, будучи теперь как раз свободным и видя, что скоро наступит десять часов, Коренев решил наконец нанести визит товарищу, у которого не был уже более года.

Когда Коренев позвонил у двери квартиры Конского, он услышал в передней отчаянный лай и пронзительный визг щенка. Лай разделялся на несколько голосов и, анализируя его, можно было без труда различить в нем трех, четырех отдельных собак.

– Кто там? – спросил в щелку голос горничной. Сзади горничной стоял мальчик, который хлопал в ладоши и громко кричал:

– Негр. Куси, куси! Чужой!

Коренев тревожно спросил, дома ли Иван Кузьмич. Горничная замялась и ответила, что дома; по при этом она поспешно добавила:

– Я сейчас попрошу барина сюда, чтобы понапрасну не выгонять из передней собак.

Коренев улыбнулся и стал ждать. Через пять минут дверь открылась, и Коренев увидал заспанного и всклокоченного своего товарища, который сильно морщился, щурясь и всматриваясь близорукими глазами в гостя.

– Я к вам, Иван Кузьмич, – весело сказал Коренев.

Услышав знакомый голос, Конский перестал морщиться, и на лице его появилась радушная приветливая улыбка.

– А, это вы? – поспешно проговорил он. – Вот прекрасно, прекрасно!.. Заходите.