Полёт на трапеции
вернуться

Шехтман Марк
Шрифт:

Адам и Ева в аду

Сто бомб багровыми усмешкамиМир превратили в прах и пыль.Планета стала головешкоюДиаметром в семь тысяч миль.Её клубящиеся живностьюСеленья, воды и лесаОгнём и радиоактивностьюВойна убила в полчаса.Мир умер. Но в часы безлунные,Не видимы ничьим очам,Два призрака, навеки юные,Здесь проплывают по ночам.Сквозь зданий остовы отвесные,Сквозь покорёженный бетонСкользят, навеки бестелесные,Две памяти – она и он.Их шелест – о чудесном августеИ о медовом сентябре,О мире, полном тихой радости,О поцелуях на заре.Не ведают две тени белыеНи бед, ни боли, ни тревог.И что им небо обгорелое,Где вместе с миром умер Бог?

Русские женщины на Пасху

Христос воскресе! …Плакали и пели,Убогим клали сласти и рубли,Близь церкви умывались из купели,Наполненной от матери-земли.И крестным ходом, со свечой из воска,Брели под колокольный перезвон,В своих платочках, светлых и неброских,Похожие на лики у икон…Я их – и постарей, и помоложе,Счастливых и у горя на краюНесуетно хранящих имя Божье —Немало повидал за жизнь свою.И, чуждый этой вере от рожденья,Я, выросший вдали от слова «Бог»,Дивился связи силы и терпенья,Чьего единства я постичь не мог.И мне далось не логикой, не мерой,А будто взмахом изумлённых крыл:Бог если был, то был силён их верой,А если не был, всё равно он был.Несли они не страх, не покаянье,Но тихое величие своё,И был их Бог – любви иносказаньем,Прекраснейшей метафорой её.

С ума сошедший домовой

Блестит луна на дне колодца.Над лесом тает волчий вой…В такую ночь к избе крадётсяС ума сошедший домовой.Как стал он портить харч и платье,Как бить посуду стал охоч,Хозяин cотворил заклятьеИ выгнал домового прочь.Но и без этого, однако,Любой на домового лют.Ни кот, ни лошадь, ни собакаЕго своим не признают,Не пустят рядом на соломуИ не поделятся едой —Все помнят, как был тяжек домуС ума сошедший домовой.А он, вины своей не чуя,В ненастье, в холод, на жареПо ближним рощицам кочует,Полёвок ест и спит в норе.И нет покоя домовому:Рассудком тягостным не здрав,Всё к дому тянется он, к дому,Любовь и ненависть смешав.

Мёртвое море

У Мёртвого моря от соли белы берега,И медленней воды, чем долгий и тягостный сон,И отмели блещут, как будто на солнце снега,И грозами пахнет густой мезозойский озон.А всё-таки странно, что смертны бывают моря,Что вместо прибоя колышется жаркая стыть.И мёртвое имя назначено морю не зря:Живые не могут воды этой горькой испить.Хоть издали волны и ласковы, и зелены,Они отторгают любое дыханье и плоть.Недоброе чудо средь маленькой, жаркой страны —Таким его создал сюда нас пославший Господь.Багровы закаты, и с каждым закатом ясней,Как близится то, что давно уже видится мне:Земля заповедная, Мёртвое море на ней,Далёкое зарево, всадник на бледном коне…

Конец пьесы

В движениях давно уже не скоры,С остатками ушедшей красоты,Стареют знаменитые актёры —Любовники, герои и шуты.Стареют гранды публики и кассы,Носители наград и степеней,Кречинские, Раскольниковы, Вассы,И с каждым днём их осень холодней.Век новых отрастил себе кумиров —Любой певуч, красив и легконог,А у моих Тригориных и ЛировДыханья нет на длинный монолог.Когда-то в день и пару пьес, и болеОни играли, не сочтя за труд,А вот теперь живут на корвалоле,На юбилеях с кресел не встают;По месяцам не выезжают с дачи,А после – чёрных рамок остриё,Венки, цветы, процессии – и, значит,Скудеет поколение моё.И, наконец, в финале представленьяТуда, где ни сияния, ни тьмы,Все отыграв надежды и сомненья,С привычной сцены спустимся и мы.И лишь одну мечту уносит каждыйЗа горизонты далей и времён,Что Бог поднимет занавес однаждыИ все живыми выйдут на поклон…

На смерть Евтушенко

И он ушёл – несбывшийся мессия, Вонзивший в нашу память, как стилет, Что идут снеги белые в России И что поэт в ней – больше, чем поэт. Громкоголос, хотя собой невзрачен И несколько, пожалуй, узкогруд, Он был, как лозунг, звонко однозначен, Без многоточий, слабостей и смут. В ту оттепель в отечестве подталом, Привычном к диктатуре и войне, Не тайное читателю шептал он, Но грохотал народу и стране. В расчёте на века и легионы Он жёг в себе вулкан, а не свечу, Он наполнял стихами стадионы И президентов хлопал по плечу. И мы в преддверье нового морозца, Сутулясь под болоньевым плащом, Признали в нём поэта, знаменосца, Актёра и бог весть кого ещё. И очень быстро позабыв, что гений Великой безыскусности сродни, Он разучился жить в тени сомнений И просто разучился жить в тени. Как парус – исключительно по ветру! — Его тащил к рукам приросший флаг. И что осталось признанному мэтру, Помимо наступлений и атак? А ветер дул в безвременье и горе, В раздоры наций, в горький эпилог, И замолчали все фанфары вскоре, А он без них писать уже не мог…Потом, когда страна упала в комуИ злые тучи небо замели,Он тихо удалился в ОклахомуНа дальнем полушарии Земли.Себя читал подолгу – и казалось,Что он, как прежде, громок и велик,И больше ничего не оставалосьЕму среди своих умолкших книг.Недавно прозвенел надмирный зуммер,И он ушёл в зияющий проём.Поэт? паяц? актёр?… Но вот он умер,И мы с печалью думаем о нём.

Стихи Галатее

Ocтaвь Пигмалиона, Галатея!Талантом, как недугом, одержим,Над замыслом заоблачно немея,Земному он становится чужим.Он в мраморе свои виденья прячет,Как будто бы надеется опятьИзведать богоданную удачу —Любовь из невозможного создать.Оставь его! Иди! Там ждут Афины!Там целый мир! Hу чтo жe ты? Иди!Сильны мужи и юноши невинны…Повелевай – волнением груди,Капризом бёдер, зовом лoнa, властьюВлечений, изгоняющих покой…Ночной жасмин благоухает страстью,И дышит негой сумерек левкой,И роза зачарованно запела!Иди же, Галатея!…А потом,Когда поймёшь – душа окаменела, —Вернись для пробужденья в этот дом,Где нежность – не разменная монета,Где камню повелели – Оживи! —И где любовь есть продолженье света,А тело – продолжение любви,Где вишнями колышется аллея,Где за окном цикада голосит…Вернись к Пигмалиону, Галатея!Никто другой тебя не воскресит.

Фламинго

Фламинго был похож на нотный знак —Как будто Бах в заношенном халате,Склонив над партитурою колпак,Черкнул пером на розовом закате.Мой век мне много чудного явил,Но никакая музыка не пела,Как эта, где строку благословилНебесный ключ фламингового тела.В изгибах шеи, в линиях крылаИных миров здесь царствовали меры,И в их непостижимости былаСоединённость грёзы и химеры.И столь полна возвышенных тревогКазалась мне пернатая токката,Что я подумал: это Бах и БогИграют вместе музыку заката!А птичий клюв, гармонию презрев,Зарылся, чёрный, в радужные пятна;И был фламинго – как живой напев,Как фуга, что светла и непонятна…