Шрифт:
3
Но, озираясь спозаранку,я вижу страшные картины:уходят люди в несознанку —в глухую оторопь, в кретины.К себе изживши отвращенье,никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»И если есть кому прощенье,то только после воздаянья.4
Скажи ж, почто дрожат коленис утра у грешников скорбящих —от страха или же от ленииграющих в бесовский ящик:горит, горит перед очамии дразнит ложью обречённой,и превращает, враг, ночамиим красный угол – в чорный, чорный. 5
Сорви с них лень, пугни сильнее,чем чорт, появший их, пугает,перечеркни их ахинеи,ничтожный лепет попугайный!«Любовь!» – им сказано; в любови жпусть и живут, отринув дрёму.…Ловец, почто Ты их не ловишь,клонясь к пришествию второму!Радоница
«мужик как будяк на погосте…»
Кузнечик
Елене Буевич и сыну её Ивану
Триптих по отцу
«Як страшно буде, коли мерзлу землю стануть на гроб кидати…»
Слова преподобного Амфилохия Почаевского (Головатюка), сказанные им перед кончиной, в декабре 1970 г.1
…А покуда шавки вокруг снуют, примеряя челюсти для верняка, ты поведать волен про свой уют, про уют вселенского сквозняка, коли понял: можно дышать и тут, на перроне, вывернув воротник, даже если ночь, и снега метут, и фонарь, инфернально моргнув, поник. Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом, заказавши гроб и крест для отца, ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом и стучит по коже небес пыльца. Город – бел, и горы белы, холмы. И твоя действительность такова, что пора читать по отцу псалмы. …Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»? Ведь пора идти отпевать отца по канону, что дал навсегда Давид. Да в итоге – снежище без конца и ментов патрульных унылый вид. Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!«Всюду жизнь!» – нам сказано. Нелегка?Но прибудет тётушка из Керчи.И Псалтирь пребудет во все века.А отец лежит – на двери, на льне,в пятиста шагах, как всегда, красив…В смерти есть надежда. Как шанс – на днеощутить опору, идя в пассив.Смерть и есть та дверь, что однажды насприведёт, как к пристани, в те сады,где назначен суд и отмерян час,и лимита нет для живой воды.13 марта 2005 г., Прощёное воскресенье 2
Катафалк не хочет – по дороге, где лежат гвоздики на снегу.…Рассказал профессор Ольдерогге то, что повторить я не смогу:про миры иные, золотые, без придумок и без заковык.Пшикайте, патроны холостые! Что миры? Я к здешнему привык.Катафалк, железная утроба, дверцей кожу пальцев холодит.А внутри его, бледна, у гроба моя мама бедная сидит.Этот гроб красивый, красно-чёрный, я с сестрицей Лилей выбирал.В нём, упёрший в смерть висок точёный, батя мой лежит, что адмирал.Он торжествен, словно на параде, будто службу нужную несёт.Был он слеп, но нынче, Бога ради, прозревая, видит всех и всё. Я плечом толкаю железяку: не идёт, не катит – не хотит. Голова вмещает новость всяку; да не всяку сердце уместит. Хорошо на Ячневском бугрище, где берёзы с елями гудут! Ищем что? Зачем по свету рыщем? Положи меня, сыночек, тут! Через сорок лет и мне бы здесь лечь, где лежит фамилия моя. Буду тих – как Тихон Алексеич с Александром Тихонычем – я. А пока гребу ногой по снегу, и слеза летит на белый путь. Подтолкнёшь и ты мою телегу – только сын и сможет подтолкнуть.5, 17 марта 2005 г. 3. СОРОКОВИНЫ
Третий день… девятый… сороковый … Враз поправит Даль: сороковой.Что толочь-трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.Я гляжу, поддатый, бородатый, на немую вертикаль огня.Батя, ты теперь – прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.Ты отныне выйдешь в бело поле Серафимов, Ангелов и Сил.Ты такого не видал – тем боле ты всегда немногого просил.Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже весело?Я – с тобой не прочь бы посмеяться. Только – нынче губы мне свело.Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа – узнала, обмерла.20–21 марта 2005 г. «В неделю первую Поста…»