Нажимаю OFF, погружаясь в сумрак. Сердце отчаянно стучит. Беру ручку и пишу. Выставляю листок, так чтобы загородить собственное вспыхнувшее алым цветом лицо от яркого направляемого на меня света.

Я тоже ревную тебя

И вновь тьма. Марк поскрипывает ручкой. Живот скручивает от предвкушения.

После непродолжительной паузы нажимаю ON на тубе фонарика. Замираю, переставая дышать. Каждую мышцу парализует.

Жалею о том, что сделал в тот день

В тот день…

Свет выключается. Темнота как лекарство. Хочу сказать, что я не особо умею плакать, но от этой фразы что-то колыхнуло внутри, выжигая практически до слез. Но все же сдерживаюсь. Молчание длится долго, я не решаюсь написать ответ.

— Зачем же ты это сделал?

— Не нарушай правила, Синичкина. Мы делимся только сокровенным, тем, что невозможно держать внутри. Отвечать на твой вопрос я не стану.

Разозлившись, пишу ответ.

Ох, это действительно то, что невозможно держать внутри!

Козел

Направляю свет, после шелеста листа и скрипа ручки.

Меее

Сидим в тишине непродолжительное время.

— Пропускаешь ход?

— Твое последнее откровение меня добило.

— Я действительно жалею.

— Я имела в виду твое козлиное блеяние.

— Пиши, Синичка, — просит глухо. — Мне хочется знать правду.

Продолжать тяжело. Вытаскивать наружу, то, что сам от себя скрывал долгие годы. Но все же, я решаюсь:

Я тебя НЕ Ненавижу

С глухими толчками сердца жду ответ:

Взаимно, Лиззи

— Мне больше нечего сказать, — шепчу, облизывая пересохшие губы.

— Уверена?

Нет. Я много чем хочу поделиться с тобой…

— Да. Я пропускаю свой ход.

— Тогда пусть будет мой.

Марк пишет, я склоняюсь к стене, затягивая одеяло до самого носа. Шумно втягиваю кислород. Долгие минуты не решаюсь включить фонарик. Он терпеливо ждет, не произнося ни слова, не торопит.

Нажимаю на кнопку дрожащими пальцами. Онемевшими губами беззвучно зачитываю его сокровенное:

Я от тебя без ума, Синичкина

Гостинцы

— Явилась, не запылилась, — бурчит мамань, неодобрительно покачивая головой, когда я влетаю домой успокаивать свою дражайшую семейку.

Дочка не вернулась домой в сильнейшую бурю, в моих фантазиях семья тут уже утопилась в слезах, но вместо этого у них все как по маслу. Они тут пироги с картошкой надумали лепить. Мать во всю разминает тесто, разложив заготовки на столе. А я даже пуховик не сняла, забежала в обуви, оставляя на полу мокрые следы от подтаявших ошметков налипшего к ботинкам снега.

— Со мной все в порядке, если что, — утешаю Аленушку, которая шмыгает порозовевшим носом и глядит на меня покрасневшими слезливыми глазами. — Жива, здорова.

— Как будто мне есть дело, — огрызается сестрица, старательно нарезая лук полукольцами. — Хорошо отдохнула? Активно добиваешься своего, как я погляжу?

— Я же у нас еще та лиса, — нахожу в себе силы, чтобы огрызнуться в ответ. Прихватываю с плиты горячую картофелину прямо из кипящей воды в кастрюле, быстро дую на нее и закидываю в рот.

Мамань цокает, глядя на мои обутые ноги.

— Сейчас же разденься и полы протри, — ворчит, отодвигая меня к раковине. — И руки помой, прежде чем соваться к еде. Чай не в семье свиней воспитываешься!

— Мам, я голодная! Мы больше двух суток просидели с Марком в холодном помещении, там кроме ледяной воды из-под крана в уборной ничего не было. И связи никакой, и света… только он и я. И темнота.

— Нашла чем хвастаться, — мать снова покачивает головой, недобро сжимая губы. — Не слушаешь мать, все лезешь туда, куда тебе ход закрыт.

Мою руки и обдумываю ее слова. Желудок урчит на всю кухню. Когда выбрались Марк уговаривал меня перекусить в коттедже, но я, глупышка, так переживала за родных, что потребовала немедленно ехать домой. В вертолете нас напоили чаем из термоса и угостили несколькими сушками, но на этом все.

— Да о щем, ты вообшэ? Аааа… — запихиваю еще одну обжигающую картофелину за щеку, силясь ворочать одуревшим от вкуса языком. — Клянусь, у меня живот к спине прилип.

— Тебе давно пора привести фигуру в норму. Димка тоже не дурак, увидит твои огромные жирные складки на животе, испугается и замуж не возьмет.