Шрифт:
– Тут моя вступительная статья.
– Да-да, «L?incarnation de l?Invisible et l?image sainte (Воплощение Незримого и священный образ)». Филипп мне её показал, к сожалению, ещё не успел прочесть. Роскошную книгу он издал!
Беседа с настоятелем продолжалась до вечерней службы. Я рассказывал о русском православии, об открытии и реставрации храмов, монастырей, о возрождении иконописи, старинного церковного пения, ремёсел, колокольного звона. Ефрем слушал, скрестив руки на груди, и удивлённо покачивал головой:
– Непостижимо! После террора коммунистов и атеистов… Поистине Бог являет в России чудо – знак надежды для всех христиан. Как это важно знать на Западе!
В пять часов началась вечерня (Les Vepres). Вместе с братом Жаном, грузным молодым монахом, они в два голоса тянули григорианские песнопения. Я подошёл к клиросу и начал негромко подпевать на слух басовую партию, замолкая в трудных местах. Ефрем оживился, поманил к себе, одобрительно шепнул:
– Очень хорошо! Пойте, громче!
После службы улыбнулся и блеснул очками:
– Ваш голос очень бы нам пригодился. Брат Жан петь не умеет.
– Я стараюсь, – монах быстро, нервно заморгал одним глазом.
– Вы учились церковному пению? – спросил Ефрем.
– Нет, сам освоил ноты и много лет пел в разных церквях, – я усмехнулся. – За что и пострадал от КГБ.
– Вот как? – Ефрем задумался. – Если вы не против, приглашаю вас с нами поужинать. Заодно, немного о себе расскажете. Нам важно это услышать.
На огромной кухне под старинными потолочными балками за большим деревянным столом собралось пять человек, из них одна старушка, одна женщина восточной наружности и один африканец. Мне объяснили, что здешняя община смешанная. После Второго Ватиканского собора многие католические монастыри перешли на новый устав, чтобы облегчить бытовую жизнь. Рассказ о преследованиях верующих в советское время слушали с удивлением, сочувственно вздыхали. Старушка предложила подлить мне супа. Отказался я напрасно, на столе осталось лишь блюдо с кусочками дешёвого камамбера, несколькими кусками хлеба и кувшином с водой.
– Простите, наш монастырь бедный. Это наш обычный ужин, – развёл руками отец Ефрем. – Но если вы голодны…
– Нет-нет, достаточно, – бодро начал я и тут же спохватился. – Хотя, если можно, ещё один кусок хлеба. Я сегодня не обедал.
– Пусть наш гость закончит суп. В кастрюле немного осталось, – приподнялась старушка.
– Да, конечно! – согласился настоятель. – А мы пока займёмся посудой.
Ел я так стремительно, что успел присоединиться к вытирающим тарелки и ложки. Ефрем довольно поглядывал. После ужина позвал меня в кабинет, и мы продолжили беседу о символике иконописи, возрождении веры в России и оскудении на Западе. Мои друзья приехали за мной около девяти вечера, перед началом общей вечерней молитвы. Впервые в жизни я услышал латинское песнопение Богоматери «Salve, Regina» и не удержался:
– Какая прекрасная мелодия!
– Одна из самых любимых в католическом мире, – Ефрем глянул на меня и прищурился: – Может быть, вы споёте нам какую-нибудь русскую молитву Богоматери?
– Хорошо. Их много… Вот, очень известная.
Молитву «Под Твою милость прибегаем…» французы услышали впервые. Старушка сложила ладони у груди, брат Жан склонил голову и сказал по-русски:
– Как красиво!
– Вы говорите по-русски?
– Немного. Я… учу русский, – ответил он, запинаясь, и вновь принялся отчаянно моргать одним глазом.
Меня наперебой благодарили, желали здоровья, доброго пути и небесных покровителей. Пора было уезжать.
– Вот моя визитка! – Ефрем слегка поклонился на прощанье. – Пишите, если надумаете приехать и погостить. С радостью вас примем. Будем о вас молиться, Валери!
Мог ли я тогда предположить, насколько важным в моей жизни окажется знакомство с отцом Ефремом и его маленьким монастырём. В страшное русское лихолетье середины 1990 годов я вновь оказался в этих стенах, и на много месяцев они стали моим единственным приютом.
Книготоговец Андрей Савин
Монмартр – парижский вулкан. Из нижнего города к вершине поднимаются на фуникулёре, либо из глубин метро со станции «Абесс» по винтовым лестницам или на огромном лифте. В толпе зевак, художников и бродяг на площади Тертр даже у полусонных северян просыпаются чувства, в окрестных кафе, ресторанах и пивных закипает кровь, в театрах и кабаре раскаляются страсти. К ночи Монмартр загорается дразнящими огнями, жизнь начинает бурлить, клокотать и рваться во все стороны. Потоки людской лавы с шумом стекаются по расселинам улочек, сползают по лестницам с несчётными ступеньками. Медленно остывают к утру в гостиницах, квартирах и ночлежках. На Монмартр я поднимался трижды, – вечером, утром, днём – каждый раз удивляясь переменам, сравнимым со сменами времён года.
В тот день меня не ждали к обеду. Я придумал причину, чтобы не впадать в зависимость от гостеприимства моих друзей. Брижит дала мне с собой пачку печенья и яблоко со словами: «вдруг проголодаешься». Она судила по себе – питалась наравне с её десятилетней Доротеей, оставаясь худющей и вполне живой парижанкой. Улица Рошешуар плавно спускалась к центру, после переулков Монмартра казалась слишком прямой и скучной. Удовольствие бездумно поворачивать направо или налево, плутать в незнакомых местах я испытывал лишь в юности, когда открывал для себя старую Москву. Сначала полуразрушенную советскими погромами, а затем нетронутой – на дореволюционных открытках и в путеводителе И.П. Машкова «Вся Москва» за 1913 год.