Раздались громкие голоса:

— Во загнул! Три месяца под открытым небом. Так если фундамента нет, то и станок не заработает.

— А энергию откуда брали? Надо же подключиться к энергетической единой системе. На одном энтузиазме далеко не уедешь.

— Легенды все это, не было этого.

— Как так не было? Работали же…

— А вы что думаете? — спросил Сергей, и все головы повернулись ко мне.

Я смотрел в их молодые ждущие глаза и невольно думал о том, как мы сами утратили многое из того, что имели. Но как им объяснить это? Я вспомнил одну старую историю, которую держал в запасе на такой вот черный день.

— Во-первых, — говорю, — если бы этого не было, то и мы с вами не сидели бы сейчас под этими сводами. А во-вторых, расскажу вам о своем старом знакомом — директоре завода Прохорове. Его сейчас нет в живых, но многие его помнят.

В июле 1941 года Прохоров получил от наркома приказ поставить танковый завод за Уралом. Указали точку на карте и срок — как раз три месяца. А когда Прохоров уходил от наркома, его остановил в приемной секретарь Кробышев.

— Это вам, — и протягивает Прохорову чемодан в сургучных печатях.

— Что это? — спросил Прохоров.

— Тут двести тысяч рублей, это ваш премиальный фонд.

— Где я должен расписаться? — спросил Прохоров.

— Нигде. Это ваш личный премиальный фонд.

Прохоров потом рассказывал, как дрожал над этим чемоданом по дороге на Урал, на ночь под голову подкладывал. Довез благополучно. У него сохранилась записная книжка, куда он заносил все цифры: кому сколько выплатил премии. Эта записная книжка и сейчас цела — хранится у внуков. Словом, через 88 дней завод был пущен.

Реакция на мой рассказ была однозначной.

— Вот это да!

— Такой механизм не мог не сработать. Это же вопрос о правах директора.

— Дайте мне такие же права, и я горы сверну.

— У меня никаких прав. Даже премия от меня не зависит. Как я могу влиять на процесс.

— А ты меняй свое отношение.

— Правильно. Если мы сами не переменимся, то и вокруг себя ничего изменить не сможем. Это этика. Это первооснова.

— Зачем тебе этика? Дайте мне права — и дело с концом.

— Иначе будем проводить технический прогресс на бумаге, этим методом мы владеем, — сказал строгий голос за моей спиной.

Подчеркиваю, разговор о научно-техническом прогрессе происходил на самоновейшем автомобильном заводе по производству грузовиков. КамАЗ недаром называют выставкой лучшего всемирного машиностроения, ибо тут на одном заводе собрано все лучшее, что применяется в мировой машиностроительной практике — за это миллиарды плачены.

Но тут же уместно сделать оговорку: не применяется, а применялось в мировой практике 15 лет назад. Сколько технических новинок появилось в мире за эти годы. Но их еще нет на КамАЗе.

Значит, в цехах завода должна вестись непрерывная модернизация, то же самое относится и к конечной продукции — грузовику, новые модификации которого уже выходят из ворот завода.

— Восемьдесят три процента, повторяю, восемьдесят три, — говорил голос за моей спиной.

— Что такое восемьдесят три процента? Страшно знакомая цифра, спросил я у Сергея, сидевшего рядом.

— Восемьдесят три и семнадцать, — поправил он. — Это две наши самые популярные цифры, их вспоминают во всех докладах, на всех собраниях. Это показатель нашего прогресса. Восемьдесят три процента всех производственных процессов на КамАЗе автоматизировано и механизировано и лишь семнадцать процентов операций совершается с помощью ручного труда. Восемьдесят три процента это очень высокий показатель, самый высокий в стране и, возможно, в мире.

Я тоже слышал не раз об этих цифрах. При этом явное предпочтение отдавалось более высокому показателю — 83 процента успеха. Но я публицист, и весь мой интерес на стороне семнадцати процентов, которые остались в явном меньшинстве, но тем не менее существуют.

83 процента реализованы. Готов отдать их поэтам, пусть они слагают поэмы про роботов. А я буду заниматься тем, что в остатке. В этих 17 процентах все наши современные конфликты, проблемы, поиски и разочарования.

Я пригласил Николая Дмитриевича Мальнева, и мы вышли из конторки. Тем временем закончился обеденный перерыв. Вот и сварочный автомат, за которым работает Сония Андрашидовна Нуртдинова.

Голубые полосы пробиваются сквозь щель — идет автоматическая сварка.

Отсюда начинается мой вопрос, для меня крайне важный. Поворачиваюсь к Николаю Мальневу.

— Как вы думаете, Николай Дмитриевич? Аппарат варит карданный вал, это безусловно автоматизированная операция, следовательно, она входит в восемьдесят три процента. Но вот сварка закончена. Сония Андрашидовна снимает вал руками, вес двенадцать килограмм. Это же ручная операция. Но куда она входит — в семнадцать процентов или в те же восемьдесят три? Ибо в технологических картах записана одна операция: сварка карданного вала, а она автоматизирована.