Уношу добычу в горы, приземляюсь на ближайшую вершину и там расправляюсь с уже успевшей испустить дух жертвой. Вгрызаясь в сырую плоть, наслаждаюсь теплом наполняющегося желудка и размышляю о том, как хотелось бы избежать неприятного ритуала умерщвления своих жертв. Мне вовсе не приятно приносить другим смерть, но их тела питают моё; отказаться от пищи означает медленную тягучую муку с последующей за ней смертью, теперь уже моей собственной. Вот если бы кто-то свершал за меня неприятный обряд и подавал мне тушки уже остывшими, без запечатлённой в потухших глазах смеси удивления и бездонного ужаса, мне было бы проще заглатывать мясо, не отягощая свой разум тоскливыми думами. Возможно, потому я и редко выбираюсь на охоту и всё чаще выжидаю в моей холодной пещере прихода новой, неумолимой, столь тягостной нужды.

Покидать своё обиталище насовсем я не собирался. Зима уже опаляла затылок своим морозным дыханием, и я готовился к нескольким месяцам непрерывного оцепенения без единой толики тепла. Следовать мне было некуда. Можно было бы подыскать для зимовки пещеру в низовьях гор, ближе к трепещущей жизнью земле, но даже её горячие вены промерзали под куполом беспощадной царицы-зимы и замедляли ход бурлящей в них солёной крови. Положим, были в округе местечки поуютнее и многим теплее, но я всё не двигался с места и кутался в ворох перепревающих листьев. Я боялся бросить свою пещеру, оставить без зоркого хозяина. Временами меня посещали видения, в которых я всё-таки решаюсь перезимовать в ином месте, с приходом тепла возвращаюсь в покинутое убежище и застаю его наполненным колониями разной живности, визгливой, шумной, слишком живой; как они бросаются наутёк, едва завидев меня, в панике натыкаются на стены, друг на друга, начинается переполох. Прогоняю настойчивые наваждения и кутаюсь в листву поглубже – готов стеречь свою обитель до конца своих дней, лишь бы не допустить столпотворения, не позволить разгореться суете.

День за долгим днём, час за неминуемым часом я смирялся с приближающимся засыпанием природы, всё больше цепенея, всё меньше желая.

И однажды, когда я этого совсем не ждал, явилась Она.

Намедни ничто не предвещало о прибытии гостей. В моё жилище мало кто осмелится заглянуть – я ревностно стерегу своё логово, не подпуская к нему посторонних. По округе быстро разнеслась весть о том, что в отверстии самой высокой скалы обитает кровожадное чудовище, и все обходили расщелину за версту. Забраться сюда не так-то просто, разве что крылатые или особенно выносливые способны проникнуть на такую высоту. Да и те, прознав про меня, больше носа сюда не кажут. Это меня вполне устраивает – мой зловещий вид сыграл мне на руку. Точнее на лапу. Просто выражение такое.

Несмотря на моё желание хранить уединение и дальше, я был уверен, что рано или поздно мой покой будет нарушен: случайным ли гостем или сознательным вредителем – всё будет одно. И в тот час мне нужно быть готовым дать отпор незванышу, чтобы впредь неповадно было вторгаться в мой оплот одиночества. Я знал, как действовать, стоит кому-либо переступить порог пещеры – выдворить пришедших будет нетрудно, – но всё моё нутро трепетало от необъяснимого страха. Моя бы воля, я бы перекрыл вход и надёжно запер свой вертеп на веки вечные, и тогда никто бы не смог потревожить бессчастного аскета. Увы, заложник телесных потребностей не может позволить себе эту роскошь, и я продолжал уныло вглядываться в неровно вырубленный портал, ведущий в безграничный, слишком открытый мир, опасливо выжидая, когда его рассечёт незнакомая тень.

По наивности характера я всё ожидал знака, предупреждения, хоть намёка перед тем, как в мою однообразно текущую жизнь ворвутся изменения, но судьба оставалась нема. За месяцы ожидания мнимой угрозы грот пропитался моей тревогой, она утяжеляла воздух до такой степени, что порой даже вдохи давались мне тяжело. Почти доводя себя до ничем не обоснованной паники, я мог не спать несколько дней, погружённый в разглядывание единственного окна в мир, откуда в любой момент могла нагрянуть угроза. Измученный собственными думами, в конце концов я проваливался в забытьё и пробуждался с головной болью, неистово пульсирующей в черепе до ломоты в рогах. Пружина беспокойства расслаблялась, но с течением времени сжималась вновь, до тех пор, пока мои нервы способны были выдерживать собственные страхи.

Первый приступ был самым жутким. После срыва я пролежал в беспамятстве несколько дней. Очнулся посреди ночи и поначалу испугался мелькнувшей во мраке тени – она оказалась лишь пролетающей мимо птицей, но я успел оставить на полу под собой несколько борозд от напрягшихся когтей. Постепенно становилось легче, я ослаблял натянутую, как тетива, бдительность, становился глух к звукам, слеп к мелькающим пятнам света. Тогда и постиг я то самое редкое наслаждение, которое рождается лишь наедине с собственной личностью, но нега была кратка. Нервы всё больше натягивались под зловещим завыванием ветра, и мои глаза сызнова впивались в проём, отделяющий мой безопасный мирок от огромного шумного мира. До нового приступа.

С течением времени сила моих нервных всплесков угасала. Мысль о том, что кто-то заявится на порог моей обители, вызывала всё меньше беспокойства. Временами казалось даже, что мне нипочём любой пришелец, пусть он заявится хоть в следующее мгновение. Уверенность в собственном всесилии тешила спавшее глубоко под чешуёй самолюбие, и я расслаблялся, довольствуясь утешительными фантазиями: незнакомец пересекает границу, я бросаю на него полный безразличия взгляд; тот замирает и в следующий миг пускается наутёк, объятый ужасом. Выдумка так была мне по сердцу, что я смаковал её раз за разом, и в конце концов уверился, что так и поступлю, когда это произойдёт в реальности.

Но всё вышло иначе.

В тот день, когда Она возникла у входа, я блуждал по коридорам своего разума, не замечая ничего вокруг. Гул осенних дождей часто вводил меня в состояние, подобное трансу, а сырой запах горных пород убаюкивал напряжённые жилы. И в этот раз я почти задремал, прислушиваясь к шипению небесных вод; расслабленное зрение заприметило новую точку, но отреагировал я не сразу. Когда разум вернулся в реальность, Она уже стояла передо мной.

Растерянность объяла меня. Посчитав Её за видение, я сморгнул, пытаясь сбросить остатки грёзы. Несмотря на мои попытки очнуться, Она не исчезала и продолжала стоять на месте, разглядывая мою оторопелую физиономию. Спустя долгую минуту я, наконец, понял, что передо мной живой человек.