– Простите, – хрипло проговорил князь. – Простите меня!

Дрожащими руками он принялся развязывать пояс, где были спрятаны прихваченные в дорогу драгоценности.

– Умоляю, отпустите меня! Я все отдам! – Он протянул хозяину свои сокровища.

Но тот, вытаскивая из ножен кривую саблю и подходя ближе, лишь усмехнулся:

– А если тебя убить – разве побрякушки исчезнут?

Так закончил свою жизнь Куай Куй, правитель княжества Вэй.

«Этого Кун-цзы [19] , чью мудрость нынче превозносят на каждом углу, не мешало бы поставить на место», – думал Чжун Ю по прозванию Цзы Лу, странствующий воин родом из Бянь, что в княжестве Лу. Наверняка так называемый мудрец – просто шарлатан! Придя к этому выводу, Цзы Лу с самым задиристым видом – с всклокоченными волосами, в воинском облачении и сдвинутой на затылок шапке – зашагал к дому Кун-цзы. В правой руке он держал петуха, в левой – поросенка, намереваясь их визгом и кукареканьем потревожить покой философа, занятого музыкой, стихосложением и беседами с учениками.

Когда Цзы Лу с верещащими животными ворвался в дом и возмущенно уставился на Кун-цзы, тот, в круглой шапочке ученого мужа и расшитых туфлях, с нефритовыми подвесками на поясе, восседал в кресле.

– Что тебе дороже всего на свете? – благожелательно спросил мудрец.

– Мне-то? Длинный меч! – дерзко выпалил Цзы Лу.

При виде его наивного бахвальства Кун-цзы не удержался от улыбки. Но прямота молодого человека с суровым, раскрасневшимся лицом, густыми бровями и ясным взглядом подкупала.

– А как насчет учения? – спросил Кун-цзы.

– Учения? Что в нем за польза? – сердито заявил Цзы Лу: ведь именно затем, чтобы это сказать, он и пришел.

Мимо такого легкомыслия Кун-цзы пройти не мог – и потому принялся терпеливо объяснять. Если у правителя нет советников, которые осмеливаются с ним спорить, он забудет о том, что правильно; если у человека нет друзей, которые его наставляют, он разучится слушать других. Ведь деревья подвязывают веревками, чтобы росли прямо, лошади нужен хлыст, а луку – мастер, который выправит его изгиб. Как же человеку обойтись без образования, которое обуздает его натуру? Любой материал становится полезным, лишь когда очищен и обработан.

Кун-цзы отличался красноречием, какого мы, зная его слова только по дошедшим до нас книгам, и вообразить не в силах. Убедительны были не только его доводы, но и голос, и манера говорить – спокойные, но полные удивительной уверенности. Цзы Лу, стоя перед ним, постепенно утратил дерзкий вид и теперь внимал с почтением.

– Но ведь бамбук на склонах Южных гор… – сказал он, по-прежнему не желая уступать, – бамбук растет сам по себе, никем не направляемый – и вырастает прямым, а если срезать его, пробивает шкуру носорога. Если человек от рождения одарен талантами – много ли пользы принесет ему учение?

Кун-цзы без труда нашел изъян в столь детских рассуждениях.

– Если ствол бамбука со склонов Южных гор отшлифовать, да приставить к нему острый наконечник с одной стороны и оперение – с другой, то он сгодится на большее, чем пробивать шкуру носорога.

Цзы Лу, человек прямой и чистый сердцем, не нашелся, что возразить, – так и стоял перед Кун-цзы, залившись краской и лихорадочно соображая, пока наконец не опустил на пол петуха с поросенком и не склонил голову:

– Прошу, разрешите мне учиться у вас…

Дело, конечно, было не в том, что Цзы Лу не нашелся с ответом, – просто он, встретившись с лицом к лицу с философом, был подавлен его величием и понял, что напрасно думал уязвить его своими выходками.

Так Цзы Лу признал Кун-цзы своим наставником, а тот принял его в ученики.

Никогда прежде Цзы Лу не встречал такого человека. Он знал силачей, которые одной рукой поднимали огромные жертвенные треножники из литой бронзы; слышал и о ясновидящих, от которых не могло укрыться происходящее за тысячу ли. Но дар Кун-цзы был другим – он не заключался в единственной, почти сверхъестественной способности. Нет, то был здравый смысл, доведенный до совершенства. Учитель сумел развить свои ум, чувства, волю, а вместе с ними и тело – так, что результаты были поразительны, не выходя, однако, за рамки обыденного. Цзы Лу впервые видел натуру столь разностороннюю – и до того все в ней было в меру, без избытка или недостатка, что на первый взгляд исключительная одаренность Кун-цзы не бросалась в глаза. При этом разум Учителя был свободен от мелочности и предубеждений, которыми нередко грешат ученые моралисты. Цзы Лу сразу почувствовал: Учитель много пережил и то, чего он достиг, не досталось ему даром. К удивлению Цзы Лу, даже физической силой и боевыми навыками, которые составляли предмет его гордости, он не мог превзойти Кун-цзы, хотя тот едва ли часто применял подобные таланты. Все это не могло не восхищать – особенно Цзы Лу, который, как мы помним, был странствующим воином.

Что до знания человеческой природы – тут Кун-цзы обнаруживал такую проницательность и такое глубокое понимание мельчайших движений души, что Цзы Лу невольно думал: а что, если Учитель когда-то не чурался порока и оттого так хорошо знает низменные стороны человека? Тем поразительнее был его идеализм, столь возвышенный, что никакая грязь к нему не приставала. Все вмещал разум Кун-цзы, соединяя в себе и безупречную нравственность, и житейскую мудрость. До сих пор в глазах Цзы Лу ценность людей определялась их полезностью. Кун-цзы же был ценен сам по себе – тем, что существует. По крайней мере, так считал Цзы Лу, полностью им очарованный. Не прошло и месяца с тех пор, как он поступил в ученики, – а уже ощущал, что без опоры на Учителя не сможет более обойтись.