– Если уж на то пошло, господин наш Ян Фу много раз звал Кун-цзы к себе на службу. И что же? Тот не захотел! Выходит, только языком трепать горазд, а на деле и не смыслит ничего!

Цзы Лу протолкался поближе. Всем было понятно, что перед ними ученик Кун-цзы. Болтун, до сих пор такой уверенный, смешался, побледнел и, опустив голову, поспешил скрыться в толпе.

Подобное повторялось еще не раз – и всегда заканчивалось одинаково. Стоило внушительной фигуре разгневанного Цзы Лу появиться рядом, как злословить про Кун-цзы уже никому не хотелось.

Учитель журил его за излишнее рвение, но без толку – Цзы Лу даже находил доводы в свое оправдание:

– Конечно, если бы благородный муж чувствовал такой же гнев, как я, и умел его обуздывать, было бы чем восхищаться. Но, думаю, вряд ли он так сильно гневается – нет в нем настоящих чувств, а потому и сдерживать их легко.

Прошел год, и Кун-цзы осталось только сетовать с горькой улыбкой:

– С тех пор как Цзы Лу стал моим учеником, мне уже не узнать, за что меня ругают!

Однажды Цзы Лу играл на цитре.

В соседнем покое, куда доносилась музыка, Кун-цзы повернулся к другому ученику, Жань Ю:

– Послушай-ка! Разве не слышится в этой мелодии мятежный дух? Благородный муж должен извлекать звуки мягкие и нежные, призывающие к созиданию. В древности император Шунь [22] , играя на пятиструнной цитре, сложил «Песню южного ветра»:

Но, слушая игру Цзы Лу, я понимаю, что он и впрямь жесток и необуздан – это не южный ветер, а вихри севера. Ни в чем так не отражается своевольный, дерзкий нрав музыканта, как в его музыке!

Слова Учителя Жань Ю передал Цзы Лу. Тот и раньше знал, что не одарен большим талантом к музицированию, но винил в этом недостаточно тонкой слух и неловкие пальцы. Услышав, что изъян кроется куда глубже, Цзы Лу был неприятно поражен. Выходит, главное – совсем не руки упражнять… Требовалось хорошенько поразмыслить. Запершись у себя в покоях, он принялся поститься и медитировать – да так, что даже с лица спал. Через несколько дней Цзы Лу решил, будто разгадал секрет, и взялся за цитру вновь. На сей раз Кун-цзы не проронил ни слова, и на лице его не отразилось неудовольствия. Услышав об этом от другого ученика, Цзы Гуна, Цзы Лу – чистая душа! – расплылся в радостной улыбке.

Цзы Гуну, который, будучи младше, отличался большой проницательностью, оставалось только посмеиваться про себя: он понимал, что играл Цзы Лу все так же по-северному яростно но Кун-цзы промолчал, пожалев ученика, – ведь тот в погоне за музыкальным совершенством едва не довел себя до истощения.

Никого из учеников Кун-цзы не журил так часто, как Цзы Лу, – и никто из них не решался так часто подвергать слова Учителя сомнению.

– Осмелюсь спросить: а можно ли оставить Путь, заповеданный древними, и следовать велению сердца? – спрашивал Цзы Лу, хотя ответ был вполне очевиден.

Или вот:

– Что-то вы, учитель, ничего напрямую не говорите!

Кто еще мог заявить подобное Кун-цзы в лицо? Но никто и не верил ему так безгранично, как Цзы Лу, который потому и задавал каверзные вопросы, что не хотел признавать что-то лишь для вида, не согласившись в душе. К тому же он, в отличие от прочих учеников, ничуть не боялся ни упреков, ни насмешек.

В любой другой обстановке Цзы Лу был человеком самостоятельным, твердо стоящим на собственных ногах – хозяин своему слову, сильный мужчина, который никогда не снизойдет до того, чтобы кому-то подчиняться. Тем поразительнее было видеть, как он превращается в обычного школяра, заглядывающего наставнику в рот. Доходило до смешного: рядом с Кун-цзы Цзы Лу словно бы отказывался от собственного «я», предоставляя Учителю решать и полагаясь на его суждения во всех важных вопросах, – как малый ребенок, который, держась за юбку матери, ждет от нее всего, даже того, что мог бы сделать сам. Цзы Лу тоже это понимал – и порой, оставшись наедине с собой, горько усмехался, размышляя о своем поведении.

И все-таки был в душе Цзы Лу уголок, закрытый даже от Учителя, – рубеж, которого не дано было переступить никому.

Для преданного ученика Кун-цзы существовало нечто важнее жизни и смерти – не говоря уж о материальных потерях и приобретениях. Что? Назвать это «честью воина» будет, пожалуй, слишком поверхностно. Назвать «верностью» или «долгом» – слишком сухо и нравоучительно. Но оставим названия. Этот образ, этот идеал вызывал у Цзы Лу сладостное волнение; все, что ему соответствовало, было хорошим, что нет – дурным. Разделение никогда не вызывало в нем сомнений. По сути эта идея совсем не совпадала с «человеколюбием», «жэнь», о котором твердил Кун-цзы, но Цзы Лу ухитрялся выбирать из наставлений только те, что сочетались с его собственным нехитрым представлением о мире – например: «У тех, кто красиво говорит и подчеркнуто обходителен, мало человеколюбия», или «Человеколюбивый муж жертвует жизнью ради человеколюбия; он не жертвует человеколюбием ради жизни», или «Рьяные спешат сделать лучше, благоразумные сдерживаются, чтобы не сделать хуже».

Кун-цзы поначалу пытался поправить Цзы Лу, но постепенно сдался – памятуя о поговорке: «Пока рога выпрямляли, бык-то и подох». Допустим, Цзы Лу был тем самым быком, но это не умаляло его достоинств. Учитель понимал: одним требуется кнут, другим нужнее узда. Но те изъяны в характере Цзы Лу, которые так сложно усмирить, могут быть очень полезны, если использовать их разумно, а потому его достаточно лишь немного подталкивать в нужном направлении. «Почтительность без соблюдения ритуалов приводит к суетливости; смелость без соблюдения ритуалов приводит к отходу от Пути», или «Кто честен, но не любит учение, придет к бунтарству; кто прям, но не любит учение, придет к нетерпимости», – говорил Кун-цзы, обращаясь прежде всего к Цзы Лу не столько как к человеку, сколько как к старшему ученику, потому что те качества, которые в Цзы Лу были притягательны, зачастую переставали быть таковыми, если их перенимали другие.