…Мы, долгое время, дружим. Собирались, даже, путешествовать на плоту по Сейму. Притащили, по глубокому снегу, из леса на плечах несколько тяжелых бревен (около двух километров!), и попрятали в лозах. Весенний паводок лишил нас такой возможности. Правда, к тому времени, мы уже полностью остыли от этой затеи. Мы и без этого: много плавали на лодке, рыбача вместе. Весной: отправлялись в лес за ореховыми удилищами. Мы сварганили не одну юшку из выловленных ершей и пескарей. Мы были предоставлены солнцу, ветру и другим стихиям. Однажды, нас чуть ли не до смерти напугала волчица, когда мы отправились на колхозное поле за молодым, зеленым горошком. Глаза волчицы, выскочившей на дорогу перед нами, горели фосфорическим огнем. Мы тогда спрятались под стеной пшеницы и безостановочно курили сигареты “Лайка”. Когда мы, решались снова идти к селу — волчица, подхватывалась в пшенице, и шумно бежала рядом. Спина ее, переливалась в лунном свете, голубыми оттенками. Она проводила нас почти до самого села. Даже: когда мы сорвали жерди, огораживающие поля, и несли их на плечах.

Вначале, семейство Кальсонов поселились в крытой соломой халупе своей матери (свекрови и бабушки), и ускоренными темпами, возвели каменные чертоги.

После электрификации села, кальсончикова мать, Шура, стала секретаршей. Я уже упоминал это. На завидную должность, она попала благодаря тому, что приглянулась Бар — ву — альфа-сексоту. Колхозники до самого 1974 года, не имели паспортов (по сути дела, они являлись государственными рабами). Любая государственная должность, делала обладателя — рабовладельцем на селе. Сам, альфа-сексот Бар — ков, курировал благоустройство семейки сексотов. Их перестали поносить на словах, за преславутые кальсоны.

Это было время разгула «андроповщины», когда, по украинским селам, только сформировались агентурные сети.

Управляющий всеми делами в сельсовете Бар — ков, утвердил Шуру, своей секретаршей и агентом. Эта адюльтерная связь, стала воплощающать эру брежневской стабильности, на селе. Семейство Кальсонов было в авторитете. Дети холуев (да и не только), в это время, получая паспорта, начала массово покидать село.

3

Впервые мы увидели телевизор, — с маленьким экранчиком (запомнилось, как мы смотрели «Сказку о Мальчише-Кибальчише»), — в Кальсона. Пройдет совсем немного времени, и телевизор появиться чуть ли не в каждой сельской хате. В 1968 году голубой экран засветился и у нас (Зорька-2): установили как раз на похороны первого космонавта — Юрия Алексеевича Гагарина.

Весной 1973 года, отец опрометчиво берет, вместе со мной, за компанию, Кальсончика в Харьков. Ездили к его двоюродному брату — моему крестному. По возвращению, у отца пропадает моток капроновых нитей для вязки сетей (подарок брата) и, вроде бы, случайно, отец увидел такую же бобину у кальсончикового отца. После взаимных обвинений, отца показательно избили те, которых принято теперь называть: «титушками». Гебнявые, за счет колхоза, организуют отряды сельских гопников, для внесудебных расправ. Гопники летом тусуются на уборке зерна, а зимою — жируют: пью водку в буфете, в котором поставлена заведующей жена их “главаря”.

С соседом, Ленькой К., мы заходим к Кальсончику погулять. К нашим услугам подшивки глянцевых журналов. Листаем знаменитую, поваренную книгу «О вкусной и здоровой пище». У Кальсончика появляется приемник ВЭФ; наши разговоры вклиниваются его пересказы «забугорных новостей». Он их — оказывается — слушает уже не первый раз. Мы слышим лишь завывания «глушилок» — «голосов» практически не слышно. «Ноччю, — признавался Кальсончик, — можно багато чого можно разобрать…»

Он затягивал нас в какую-то агентурную игру. Это, скорее всего, его «хитро-мудрая» мать, натаскивает свое чадо. Мы становились питательным бульоном для вскармливания ее талантливого отпрыска.

В четырнадцать лет, мы еще едва ли представляем для органов особого интереса: с нами — просто — развивают способности будущего провокатора. Он стучит на нас. Мы, же… проживаем свое неповторимое детство: для общения, часто захаживаем друг к другу.

Заходя к своему однокласснику, мы разгадываем кроссворды в подшивках «Огонька».

Ленька К., воспитывался у деда Коляды и бабы Любки. Его мать, недавно, вышла замуж, и жила на другом конце села, с киномехаником Батуниным. За сплетнями, которые активно транслируются на волнах сарафанного радио, бабы — практически — не бывала дома; дед К., (служил в свое время в немецкой комендатуре: писарем). В шестидесятые, вел незаметную жизнь при колхозной кузнице в бригаде № 2. «У телефона немецкий писарь». — В насмешку, припомнили ему сельчане невольные прегрешения против советской власти. Противным, — по-воспоминаниям переживших оккупацию, — был «полицаем». Смывал это кровью в штрафбате: ему прострелили одну ногу, после чего, он, всю оставшуюся жизнь, накульгивал. Особенно, когда был изрядно выпивши. Чем был опасней штрафной батальон, в котором «смывал кровью» дед К., свои прегрешения перед советской властью, от участи «освобожденных» мужиков, которых бросили, безоружными форсировать Днепр, до сих не возьму в толк.

У моего отца была не безупречная репутация: угодив в плен, в 1942 году, под Харьковом. Чтоб избежать конотопского концлагеря, где ему пообещали обязательную смерть и «обгрызать кору деревьев», он принял предложение вступить в полицию. Спасая молодежь от «поездок на заработки» в Германию, он спас себя. Через три месяца, после «освобождения села», его, вместе с не обмундированными призывниками, в составе 60 армии, отправили разминировать своими телами минные Приднепровья. Он рассказывал об этом, только изрядно «приняв на грудь». Люди, — украинцы, — бегали по минным полям, и ожидая смерть, звали мать: «Мамо! Мамо!». Никто их не спасал. Отец свалился в ров и не спрятал руку. Немецкая пуля попали именно в нее. Это спасло ему жизнь в том бою, где погибли практически все.

Понятно, что и я, для Кальсончика, превратился в желаемую мишень. В первых классах, я состоял в активе класса; в числе первых, меня назначали: октябренком, пионером и комсомольцем. Писал что-то и рисовал в редколлегии.

Первое стихотворение, я сочинил в том же пятом классе, вместо обязательного сочинения. Оно, оказалось, весомее тех «знаний», полученных в этой школе. Мать Кальсона заставляла его писать оное, — я взялся и себе сочинить. Вышло — на славу! Учительница, Катерина Федорівна, зачитывала перед классом. А, потом, еще целый год, пыталась пробудить во мне творческое начало. Я — молчал как партизан. Она — даже обиделась на меня.