— Через полгодика — это правильно, — одобрил граф. — Ибо грозиться да юродствовать любой может, а делом подтвердить — крепость веры нужна. Могу ли я попросить вас подробнее рассказать о порядке и хаосе?

— Конечно, Лев Николаевич. Мы стоим на пороге новой эпохи. Я бы назвал ее «эпохой модерна» — «новейшим временем». Научно-технические достижения многим кружат голову. Человек действительно добился впечатляющих достижений, и многие образованные и имеющие авторитет люди — я бы назвал их «лидерами общественного мнения» захотят поставить Человека на пьедестал, подвинув с него Господа, — подумав, добавил. — Да уже ставят — немец Ницше, например.

— Крепко его Господь за гордыню да богохульство покарал, — не без удовольствия заметил Толстой. — Ума лишил, за то, что применял его куда не следует. Прислали мне недавно трактат его — вскрыл я пакет, а на обложке буквы кровавые — «Der Antichrist».

Я перекрестился вместе с графом, он продолжил:

— Даже открывать не стал — сразу в огонь! Ишь ты, «Антихрист» нашелся!

— Ни стыда, ни совести, — поддакнул я.

— Безумец он, — проявил снисхождение Толстой. — А вот «Заратустру» Ницше читал, и заметку сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию, и все на фоне пункта сумасшествия — idee fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший и злой сумасшедший, признается учителем?

— Больно общество! — согласно кивнул я. — И лениво — через отрицания-то оно проще себя важным чувствовать, нежели усердным трудом сделав что-то действительно значимое. Вот вы сколько лет над «Войною и Миром» работали, Лев Николаевич?

— Шесть лет, — с заслуженной гордостью огладил бороду граф.

— В архивах сидели, с современниками общались, — кивнул я. — И даровали человечеству величайший роман-эпопею, восхищаться которым будут веками. Читать и понимать его — тоже труд, воспитанию интеллекта и души способствующий. А плоды измышлений безумца-Ницше можно без всяких потерь низвести до набора примитивных тезисов, и это поверхностно образованным гражданам, которым приятно считать себя интеллектуалами, очень даже понятно — три-четыре цитаты ввернул, добавил вычитанные в кратком газетном изложении тезисы, и навроде как уже и не кретин, а шибко разбирающийся в философии титан духа.

Согласно покивав, Толстой уточнил:

— Как вы говорите, Георгий Александрович? «Роман-эпопея»?

А такого термина еще нет? Или есть, но мало распространен?

— Роман-эпопея, — подтвердил я. — Эпическое произведение, охватывающее исторический процесс и имеющее многослойный сюжет, повествующая о судьбах многих людей и событиях исторического масштаба.

Типа того — я ж не литературовед. Толстой задумался.

— Всех книг в мире прочитать невозможно, — добавил я. — Поэтому суждение мое в известном смысле дилетантское и личное — «Война и Мир» стала основоположницей нового жанра — романа-эпопеи. Из тех, у кого получилось пройти по проторенной вами тропе, я могу вспомнить Эмиля Золя.

— «Карьера Ругонов» и последующие романы? — предположил Лев Николаевич.

— Так, — с улыбкой подтвердил я и решил сойти с опасного пути — сейчас как сказанет граф чего-нибудь, я растеряюсь, и буду признан пусть и богоизбранным, но интеллектуально ничтожным. Лучше и дальше широкими мазками грехопадение человечества описывать. — Но за вычетом Золя Франция представляет собою очень репрезентативную картину того, куда идет наш мир. Обилие печатного слова — это отлично, но избыток никчемных газетенок и избыточная политизированность тамошнего общества привели к настоящей эпидемии. Каждый мнит себя интеллектуалом, каждый жадно внимает любым новостям, а в отрыве от них испытывает настоящие муки.

— «Карманная начитанность» и «Политикомания», — подсказал классик актуальные нынешним временам термины.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Совсем из головы вылетело, как это называют. Но второй термин я бы назвал «информационным голодом» — ограничивать тоску человека по известиям одною только политикой на мой взгляд неправильно. Александр Сергеевич наш, например, в Михайловском очень от «информационного голода» скучал и просил высылать ему как можно больше книг.

— Так то книги, а не история Крестовых походов на одном газетном развороте, — заметил Лев Николаевич.

— Так, — согласился я. — Здесь грань между настоящим интеллектом и интеллектом напускным, ложным, и проходит — настоящий интеллектуал черпает мудрость в первоисточниках и фундаментальных трудах, а фальшивому достаточно и поверхностного пересказа, который сочинил непонятно кто.

Сам таким промышляю, чего уж греха таить. Но нужно быть справедливым — человек физически не может освоить весь накопленный человечеством опыт. В своей бы сфере разбираться научиться, и уже неплохо. Нормальная публицистика и научно-популярные работы от реально шарящих людей, впрочем, на мой взгляд штуки полезные.

— Социализм тот же, — сел я на любимого конька. — Сколько из его апологетов дали себе труд прочитать этот их «Капитал»? Хорошо, если один из тысячи, но я и на то не надеюсь. Зато ссылаться на него, промывая мозги рабочим да крестьянам, они очень любят. Тот же самый фундамент, что и у сект — сыплем приятные слуху лозунги, обещаем счастье всем, даром и почти сразу, и вуаля — покорное и готовое на что угодно оболваненное стадо к твоим услугам. Поэтому социализм мы в общий пакет законов о запрете сект и оформим.