В нашем доме говорили по-португальски, испанский мы знали, потому что он был языком литературы, еврейский — потому что он был языком священных книг. Позже я выучил и голландский, хотя и недостаточно хорошо, чтобы писать на нем.

Когда мне было шесть лет, родился мой брат Габриэль. После его рождения моя мать, про которую отец говорил, что она всегда была физически слабой женщиной, тяжело заболела и через пять месяцев, пятого ноября 1638 года, умерла. С тех пор я все чаще сидел у окна, за которым начинался мир.

Я представляю себе тебя, как ты сидишь у окна и смотришь в него. Не хотел ли ты, чтобы те моменты перед смертью твоей матери превратились в вечность? Не хотел ли, глядя на канал перед домом, или за него, на дома, или над ним, на небо, не хотел ли ты тогда, чтобы каждый момент существования твоей матери длился вечно?

Человеческий род страдает от одной, казалось бы, безобидной болезни. Симптомы этой болезни выражаются в придании черт вечного и бесконечного временным и конечным вещам и событиям или в желании, чтобы временные и конечные вещи и события длились вечно. Пожилая женщина с внуком идет по одному из мостов через каналы Амстердама. Держа малыша за руку правой рукой, левой рукой старуха кладет несколько мелких монет на ладонь цветочницы, стоящей на мосту, и та дает ребенку букетик фиалок. Мальчик смотрит на фиалки, в этот момент из его мира исчезает все — его бабушка, руки цветочницы, мост и вода в канале, тяжелые облака и крыши домов. Для него не существует ничего, кроме синевы фиалок, — и какая-то его часть (та часть, которая в состоянии верить) верит, что этот момент, когда он засмотрелся на цветы, будет длиться вечно, что его взгляд навсегда останется прикованным к фиалкам, что их запах завладеет всем пространством; старуха же, которая держит его за руку, знает, что все это продлится лишь мгновение, в ней есть только желание, чтобы этот миг продолжался до бесконечности и чтобы аромат фиалок бесконечно разливался. Бабушка и внук доходят до Новой церкви, а затем идут вниз по улице — мимо домов с желтыми фасадами. У одного из них, того, с красными дверями, на пороге которого спит кошка, ребенок выпускает фиалки из руки, а бабушка ведет его дальше. Цветы падают на голову кошке, она просыпается и царапает лапами красную дверь, за этой дверью ребенок, у которого только что закончилось детство, лежит на кровати, накрывшись простыней, и мастурбирует в первый раз в жизни; в момент эякуляции он думает, что удовольствие будет длиться вечно, как и воображаемые картинки у него в голове, которые побуждают его к мастурбации. В доме по соседству мальчик правой рукой, поскольку он левша, переворачивает страницы книги «Различия между мужским и женским телом» Андреаса Везалия, глядя на рисунки, а левой водит по своему половому органу, но он знает, что удовольствие пройдет, что потом надо будет тщательно вытереть жидкость с пола, вымыть руки, закрыть книгу и пойти в школу. И пока он одевается, чтобы идти в школу, он думает, как было бы замечательно, вместо того, чтобы слушать учителя о смерти Иисуса на кресте и о его Воскресении, быть в состоянии мастурбировать вечно, и чтобы картинка с обнаженной женщиной, которая одной рукой играет со своей косой, а другой держится за бедро, из «Различий между мужским и женским телом», протянулась бы до бесконечности, заняв пространство его дома, улицы, ведущей к школе, самой школы, чтобы она протянулась бы далеко-далеко, чтобы эти груди и бедра протянулись через весь Амстердам и дальше, до Голгофы, и еще дальше, к звездам и за звезды. Затем, идя в школу, мальчик проходит мимо дома, в котором лежит больной человек. Человек страдает не столько от самой болезни, сколько от страха, что эта болезнь будет длиться вечно. Только одна вещь пугает его больше, чем вечная боль, — это мысль, что за болезнью последует смерть, а он верит, что смерть будет тянуться до конца вечности; для него смерть — не просто одно мгновение.

Болезнь эта, как я сказал, видится совершенно безопасной, но на самом деле она смертельна. Вернее, это единственная смертельная болезнь. Все другие болезни убивают смертное в человеке, а эта болезнь убивает то, что есть в человеке бессмертного. Остальные болезни разрушают человеческое тело, а это заболевание разрушает способность человека различать вечное и бесконечное и таким образом становиться частью вечности и бесконечности. Все, что меньше вечности, недостойно того, чтобы человек терял на него время, все, что меньше бесконечности, недостойно того, чтобы человек тратил возможности своего тела на его пространственное освоение. Единственное, к чему должно стремиться человеческое существо, это осознание бесконечной и вечной субстанции.

Через год после смерти матери я пошел в школу Талмуд-Торы. За обучение в первых четырех классах, каждый из которых длился два года, денег платить не надо было, поэтому там учились дети и из богатых, и из бедных семей. В первом классе у нас преподавал Мордехай де Кастро, и эти два года мы учились читать молитвенник. Следующие два года Йосеф де Фаро учил нас читать Тору на иврите. В третьем классе Авраам Барух учил нас переводить части Торы, и мы изучали толкования Торы. Следующие два года Шалом бен Йосеф рассказывал нам о Книгах пророков.

Однажды утром, когда мне было девять лет, и я учился в первом классе, отец сказал, что он женится снова: женщину, которая пришла к нам в дом и спала с отцом на кровати, на которой умерла мать, звали Эстер де Солис. Она была молчаливой, недавно приехала из Лиссабона и до смерти так и не выучила никакого языка, кроме португальского, и мы больше ничего не узнали о ее жизни.

Уроки в школе начинались в восемь утра и продолжались до одиннадцати, когда звон колокольчика означал их окончание. Потом мы шли домой, чтобы поесть и отдохнуть, в два часа снова возвращались в школу, а вечером шли в синагогу, чтобы петь псалмы на вечерней молитве. В пятом классе Исаак Абоаб изучал с нами Талмуд, каждый день мы учили по одному закону из Мишны и комментарии к ним из Гемары. Два года с шестого класса с Саулом Леви Мортейрой, главным раввином общины, мы изучали Гемару и Тосафот и комментарии Маймонида.

Когда в сентябре 1649 умер мой старший брат Исаак, отец понял, что я не смогу выучиться на раввина, потому что у него не хватит денег, чтобы заплатить за мое образование, а больше потому, что кто-то должен был помогать ему в лавке. Так из мальчика, который должен был стать раввином, я стал продавцом в отцовской лавке. Тем не менее, я продолжал изучать Тору в школе еврейской общины, где занятия проводились раз в неделю и где преподавали те же раввины, которые уже были моими учителями во время обучения в Талмуд-Торе. Кетер Тору (Корону Торы) преподавал раввин Мортейра, Тору Ор (Тору-Свет) — раввин Абоаб. Отец чувствовал себя виноватым в том, что не мог найти деньги, чтобы заплатить за мою учебу, и в том, что мне пришлось помогать ему в работе вместо того, чтобы учиться, поэтому он попросил раввина Менаше бен Исраэля, автора книги «Надежда Израиля», давать мне частные уроки. Он отличался от других раввинов, отлично знал Каббалу и нееврейскую философию. Он дал мне книгу «Преадамиты» французского кальвиниста Исаака де ла Пейрера, в которой утверждалось, что люди существовали до Адама и Евы, что Тору написал не Моисей, что она составлена разными людьми и что мир гораздо старше шести тысяч лет. Вопросы, вытекавшие из моих бесед с рабби Менаше, я потом задавал на уроках рабби Мортейре и рабби Абоабу, и они их сильно смущали. Я спрашивал их, будем ли мы после смерти продолжать существовать полностью такими, какие мы есть, и они отвечали, что продолжает жить наша душа, а тело умирает, после чего я спрашивал, будет ли душа существовать полностью такой, как она есть, и они отвечали, что, конечно, душа продолжает существовать такой, какая она есть в целости, поскольку душа неделима, а я спрашивал — тогда, значит ли это, что в ней останутся все страхи, страсти и злые мысли, и раввины не могли мне сразу ответить на это или как-то отвечали, но сквозь зубы. Я вскоре перестал ходить в Кетер Тору и Тору Ор, потому что меня больше не интересовало, почему, когда кто-то приносит в жертву вола или овцу как свой дар Господу, жертва должна быть невинна, меня интересовала природа человека, какова его роль и где его место в природе; меня не интересовало, почему семь дней после Пасхи надо есть пресный хлеб, а какова связь между человеческим существом и природой; не интересовало и то, почему, когда братья живут вместе и один из них умирает бездетным, жена умершего должна выйти замуж за своего деверя, меня интересовала возможность человеческого существа стать полностью свободным и то, какими путями можно завоевать эту свободу.

В июне 1650 года моя старшая сестра Мириам вышла замуж за Самуэля де Казареса, который учился на раввина у рабби Мортейры. Год спустя, родив сына Даниэля, Мириам умерла, и Самуэль женился на моей младшей сестре Ребекке.

В конце октября 1653 года умерла и последняя жена отца, Эстер, а через пять месяцев умер и он.

С того времени я начал заниматься лавкой, а Габриэль мне помогал. Это было для нас трудное время, в лавку приходило все меньше покупателей, а один из кораблей, который должен был доставить нам товар, был захвачен пиратами. Той зимой у нас было мало еды и недостаточно дров для обогрева. Тем не менее, во всей этой бедности заключалось, пожалуй, странное удовольствие, вероятно, потому что мне всегда было противно заниматься деньгами, я ненавидел эту встречу своих пальцев с металлом или бумагой, на которой была отпечатана ее цена, мне всегда хотелось взять их через платок или с помощью пинцета, поэтому в то время я был даже рад, что редко прикасаюсь к деньгам.

Жители Амстердама помнили вторую половину 1654 года и первую половину 1655 года из-за чумы; за десять месяцев умерли семнадцать тысяч человек — или каждый десятый житель города. Город был несколько месяцев закрыт — только малая часть заказанного товара могла попасть в Амстердам, и несколько недель наша лавка не работала. Мысль о том, как выжить, не отдалила меня от мыслей о Боге, о существовании, о происхождении страстей, потому что, когда я сидел в углу лавки, в которую никто не заходил, и слушал урчание своих пустых кишок, я оценивал и переоценивал различия между сытостью и голодом, между жадностью и нежеланием взять что-нибудь себе.