Шу сидит, уставившись в огромные окна белоснежного дома. Вот окно. Вот еще окно. Прозрачные окна. Видно, что происходит внутри. Белый диван. Стол, тоже белый. Плазменная панель. Кадка с растением. Белый ковер, белые стены. Вроде бы все на виду, но угол зрения ограничен, а стекло бликует. И если внутри, за диваном, кто-то плачет, это не видно стороннему наблюдателю.

Так всегда. Так во всем.

– Если бы я знала, – наконец, произносит Шу.

– Что знала?

– Что даже из этого сделают субкультуру. Слово это – «назваться». Названные. «Когда ты назвалась? Сколько у тебя цифр? О, какое необычное имя! О, а что ты слушаешь? А с кем ты тусуешься?»

Шу крутит браслет на левой руке. И еще раз. И еще.

– Не психуй, – Джеминай берет ее за пальцы.

– Я не психую. Я не хочу так. Я назва… черт. Назвалась, потому что меня с четырех лет дома так звали. Шу. Я все время играла в игру, будто я волна. У нас были бирюзовые занавески, тонкие такие, воздушные. Я становилась у окна, набрасывала на себя эту занавеску, плавно водила руками, делая «волну», и шумела, как море – «шшшшу-у-у-у, шшшшшу-у-у-у…», я играла так, понимаешь? А в моей фамилии всегда делали ошибку, мне приходилось диктовать ее по буквам. У мамы была другая, она не брала фамилию отца именно из-за ее неудобоваримости, а меня решили не щадить. И когда вышел этот закон, который разрешает упростить имя, я пошла и упростила, потому что я хочу быть волной, а не диктовать по буквам и потом убеждаться, что все равно написали неправильно. Дай сигарету.

– Не дам! – Джеминай достает последнюю сигарету из пачки и закуривает, размахивая рукой, чтобы разогнать дым. – Ты не куришь.

– Мне не нравится это все! – окончательно заводится Шу. – Они сделали из этого «фишечку», они «названные», они теперь проверяют, кто свой, а кто чужой, они меряются тем, у кого в паспорте меньше цифр, а значит, кто раньше назвался, они вызвали противостояние этих, которые не имеют права на смену имени, да если бы я знала!…

– Послушай себя, – лицо Джеминая становится показательно коварным, как у злодеев из старых мультфильмов. – Ты вроде как назвалась от чистого сердца, ну или как это назвать, короче, не по идейным соображениям, но уже недовольна, потому что тебя не приняли. При этом, некие «они», которые тебя не приняли, тебе тоже не нравятся – видите ли, они создали субкультуру. Тебе вообще чего надо? Чтобы все жили поодиночке, не испытывая потребности хоть как-то объединяться? Ты не подумала о том, что эти «они» – это точно такие же, как и ты, идеально законопослушные люди?

– Дай сюда! – Шу выхватывает сигарету из пальцев Джеминая. Затягивается, кашляет с непривычки.

– Захочешь кофе – я в доме, – Джеминай смеется, встает со скамейки. Отряхивает белые брюки, на которых ни пылинки. – Окурок в урну, не сори здесь.

– Липа! – кричит вслед Джеминаю Шу. – Липа! Треп! Фейк! Ты вроде весь такой законопослушный, а сам куришь и пьешь, как лошадь!

Джеминай останавливается, оборачивается. На его лице – откровенное веселье.

– Не то, – говорит он и еще шире улыбается. – Эти штуки давно перешли в разряд «личное дело каждого». И потом, сколько бы я ни пил, я никогда не допиваюсь до бессознательного состояния. Машину не вожу, в драки не ввязываюсь, посреди парка нужду не справляю, к прохожим не пристаю. Ни одного окурка под ноги не бросил. Курю только в разрешенных местах.

Он уходит в дом. Шу тушит невкусную сигарету, выбрасывает ее. На улице уже совсем темно.

***

– Скучаешь, – говорит Гала.

Он открывает один глаз. Смотрит в стакан. Пусто.

– Что ты пьешь?

– Уже ничего. Ром. Я пил ром. Я пью ром. Ром. Р-р-р-ром.

– Я Гала, – говорит Гала.

– Я знаю. Тебя все знают.

– Да! – Гала смеется, показывая кривоватые зубы. – Хочешь меня?

Он снова закрывает глаза. Открывает один. Наводит фокус. Присматривается. Еще бы не хотеть. Таких все хотят, несмотря на возраст. Она явно старше его, хотя и ненамного. Фигура, похожая на дарбуку. Бесконечно длинные точеные ноги. Интонации, выдающие опыт и фантазию. Не с его счастьем.

– Хочу, – пол под ним делает движение в сторону, но ему удается удержаться на ногах.

– Идем, – говорит Гала. Протягивает руку. – Идем.

***

У нее кожа медного оттенка, на ощупь похожая на персик, уютная, как велюр, и прохладная, как атлас. Дурак, думает он, трезвей, срочно трезвей, не упусти ничего, не пропусти ни вздоха, не проворонь ни намека. Давай, требует он от себя, трезвей, здесь наслаждение раздают как тяжелые наркотики – отмеряют на граммы, но кайфа на килотонны, трезвей же. Смотри, дурак, думает он, она не намекает, она прямым текстом дает понять, что ей нужно, что сейчас будет. Трезвей, у тебя осталась минута, секунда, мгновение.

***

– Ты молодой совсем, – по-голубиному курлычет она, расстегивая ремень на его брюках. – Сколько у тебя цифр?

– Каких цифр? – он замирает в ожидании следующего движения.

Гала не шевелится.

– Ты что, не названный?

– Э… Я пока нет. То есть, я жду. Сдал все. Жду ответа.

– Тогда как ты сюда попал? – она убирает руки с его талии.

– Ну… Гуляли.

– Мальчик, – нежно рокочет Гала тоном нарастающей грозы. – Гуляй дальше. Гала – для названных. Понял?

– Понял… Не понял, – он стоит, полураздетый, посреди комнаты и смотрит, как она поднимает с пола платье и легко проскальзывает в него, как змея в бумажную трубу.

– Что ты не понял? – Гала смотрит на него с презрением. – Здесь закрытая тусовка. Иди пей в другом месте. Назовешься – приходи. Неудачник.

***

Похмелье и тоска. Коричневый конверт валяется на столе. Теперь его зовут Джеминай, ему присвоен трехзначный номер, получить документы он может в Бюро своего района. Какая радость. Какое счастье. Какой восторг. Гала, подожди, думает он, я не знал, прошла всего одна ночь, я названный, подожди, вот он, коричневый конверт, просто вечером я не заглядывал в почтовый ящик.