Хрониозухий и антракозавров (иногда как единую группу, иногда по отдельности) принято считать рептилиоморфами. Это позвоночные обрели ряд признаков настоящих амниот, но еще не стали ими. Да, мы видим у них рептильные особенности: исчезли ушные вырезки и каналы боковой линии, череп приобрел заметную высоту и глаза смотрели в стороны, а не вверх, осевой скелет позволял освоиться на суше (хотя его строение отличалось большим своеобразием). Интересно, что даже внутренняя сонная артерия у хрониозухий, прежде чем пронизать череп, раздваивалась на мозговую ветвь, прободавшую основную клиновидную кость, и нёбную, проходившую дальше вперед, подобно тому как это должно было быть у настоящих рептилий. К сожалению, об устройстве грудной клетки известно немного, и это не позволяет судить о механизме дыхания. Настоящие амниоты дышат благодаря всасывающей легочной вентиляции, которую обеспечивает грудная клетка, работающая как меха. (У земноводных иной способ вентиляции, нагнетательный – посредством сокращения мышц дна ротовой полости, в какой-то степени унаследованный от рыб, дышащих жабрами.) Удлиненные ребра, более известные у антракозавров, действительно могли образовывать объемную грудную клетку, обеспечивая достаточное место для легких.

Судить о других приспособлениях к жизни на суше еще сложнее. Продукты обмена веществ должны были выводиться с влагосберегающей мочевой кислотой, потомство – производиться с помощью внутреннего оплодотворения. А зародыша, который теперь развивался на суше, требовалось снабдить запасом пищи (желтком) и обернуть в три защитные оболочки. Это были амнион (греч. ?µ???? – «чаша») – своего рода персональный бассейн, аллантоис (греч. ???????????? – «колбасовидный») и внешний хорион (греч. ?????? – «укрепленное место»), действительно выполняющий роль преграды. Аллантоис – это обширный мешок, который смыкается с задней кишкой зародыша и служит для накопления мочевой кислоты (иначе куда же девать отходы?), а также через густую сеть кровеносных сосудов обеспечивает газообмен с внешней средой. Иными словами, требовалось снести яйцо одновременно и с проницаемой (для газов, включая водный пар, если вода не запасена в яичном белке), и с достаточно плотной скорлупой (она также нужна как источник кальция для окостенения скелета). Внезародышевые оболочки должны были бы в ней помещаться и выполнять свои функции до момента вылупления. Увы, самые древние на сегодня ископаемые яйца найдены в верхнетриасовых – нижнеюрских слоях Аргентины, и отложили их динозавры, причем уже в известковой скорлупе, пусть и очень тонкой. Скорлупа первых яиц, вероятно, не минерализовалась, и обнаружить их остатки пока не удается, так же как и следы внутреннего удовлетворения…

А вдруг история развивалась совсем по другому сценарию? Что подсказывает ископаемая летопись? Увидим дальше.

Глава 20

Парарептилия. Скутозавр

Сумеречная гладь озерной заводи покрывается рябью. Над ней всплывает рогатая голова, за которой горбится огромная туша, покрытая округлыми бляшками. Между ними тонкими ручейками стекает вода. Затем показывается еще голова, и еще… Вскоре почти вся обширная заводь буквально бугрится и хлюпает. Животные приоткрывают полукруглые пасти и сцеживают воду между пильчатыми зубами, заглатывая влажные комки водорослей. Иногда они шлепают по воде широкими ластовидными конечностями. На противоположном берегу раздается всплеск, и к заводи устремляется упругая елочка бурунов, на вершине которой порой показывается продолговатая морда с жадно расширенными ноздрями и торчащими под ними прутиками усов. Не дойдя до крайнего пупырчатого исполина, бурун исчезает, а вслед за ним под водой внезапно исчезает и сам ящер, не успев даже понять, что произошло. На темной поверхности расползается еще более темное пятно…

Крутой склон красноватой дюны сотрясается от гулкой поступи стада исполинов и оползает стремительными потоками круглых песчинок. На ее гребень, широко расставив ноги, медленно взбирается толстое, почти шарообразное животное с шишковатым телом и съезжает под собственной тяжестью вниз – к давно пересохшему и едва заметному речному руслу. Вслед за ним, чуть притормаживая массивными лапами, скользят еще два десятка таких же громадин. Они неуклюже приседают и начинают перелопачивать русло мощными когтями, докапываясь до ушедшей в песок воды и корявых корней, в которых деревья запасли влагу, чтобы пробудиться будущей весной. К ним медленно, приостанавливаясь в тени овражков и валунов, вихляющей походкой приближается длинное клыкастое усатое существо с толстым хвостом. Выждав, пока ближайший ящер уткнется мордой в свою яму, оно вцепляется огромными клыками прямо в его обвисшую складками шею под широким и острым роговым щитком – туда, где нет костяных бляшек. Кровь фонтаном брызжет из сонной артерии, и горбатая добыча, недолго поскребя когтями песок, затихает. Хищник вспарывает клыками ее раздутое брюхо и вытаскивает длинные теплые мягкие кишки. Остальные ящеры продолжают копаться в песке, лишь иногда безучастно поглядывая круглыми глазами на охотника, яростно рвущего когтями и зубами внутренности жертвы…

Эти две «пасторально-батальные» сцены из позднепермского прошлого описывают одних и тех же зверей – растительноядных скутозавров и хищную иностранцевию. Так расходятся представления современных ученых о жизни этих ящеров.

А началась их научная история (ящеров, а не ученых), как почти всегда, с Ричарда Оуэна, который углядел в коллекции, доставленной ему в Британский музей с южноафриканского плато Кару, необычный череп. Из-за боковых разрастаний он был похож на древний шлем с нащечным доспехом. В 1876 г. Оуэн назвал новое ископаемое парейазавром (Pareiasaurus, от греч. ??????? – «нащечник») и отнес его к растительноядным динозаврам из-за сходства зубов с таковыми игуанодона, хотя отметил иное строение позвонков и черепа. А саму коллекцию собрал увлеченный геолог-любитель и инженер-самоучка Эндрю Геддес Бейн – автор первой геологической карты плато Кару и строитель важнейших местных дорог. Он всем старался продемонстрировать диковинные кости, даже писателю Ивану Александровичу Гончарову, попавшему на африканский юг во время кругосветки на фрегате «Паллада».

Ближе к концу XIX столетия на поиски новых ящеров в Южной Африке направился Гарри Сили, палеонтолог из Королевского колледжа Лондона. Именно он вместе с Томасом Бейном (сыном Эндрю и тоже инженером-дорожником) открыл первый полный скелет щекастого ящера. Ценная находка сначала на караване мулов, затем на корабле была доставлена в Британский музей. Там ее смонтировали, и наряду со скелетами гигантских морских ящеров и макетами динозавров она стала одним из центров притяжения для лондонских обывателей. Сили из-за сходства в строении нёба считал парейазавра аномодонтом (Anomodontia, от греч. ??-?????? – «неодинаковый» и ????? – «зуб») – вымершим «звероящером», совсем не родственным динозаврам. При этом не исключалось промежуточное положение щекастых ящеров между лабиринтодонтами (амфибиями) и рептилиями (есть общие особенности строения крыши черепа) или между последними и млекопитающими. Он же определил позднепермский возраст ящеров из Кару, сравнив их с российскими, для чего специально приезжал в Санкт-Петербург и Москву.

Работы в южноафриканских государствах после кровопролитных англо-бурской и Первой мировой войн продолжил Роберт Брум, медик и палеонтолог. К тому времени он уже успел поработать лечащим врачом в Австралии, посвятив свободное время малоизученной анатомии однопроходных и сумчатых млекопитающих, а затем, уже в Южной Африке, – златокротов и прыгунчиков (как теперь известно, родственников слонов и сирен). Однако прославился Брум как первооткрыватель одного из предшественников рода человеческого – парантропа массивного, возрастом 2 млн лет, в пещерах Стеркфонтейна. (Его выводы теперь подтверждены палеогенетиками.) Но и пермских рептилий, включая парейазавров, автор «почтичеловека» изучил немало, хотя в первую очередь интересовался предками млекопитающих. Именно он «поселил» парейазавров на суше и предположил, что в случае опасности они закапывались в песок, выставив наружу лишь костные щитки.

Больше других для понимания этой группы пресмыкающихся сделал Владимир Прохорович Амалицкий, ко времени своих знаменитых раскопок на реке Северной Двине уже утвержденный профессором Императорского Варшавского университета. Вместе с этим высшим учебным заведением он пережил все перипетии конца позапрошлого и начала прошлого века: забастовки студентов, не желавших слушать лекции на неродном для них языке, восстания, погромы и войны. (Польша тогда считалась не страной, а «территорией», и, значит, имперские власти могли творить там все, что им заблагорассудится, хотя ни блага, ни рассудка в их действиях не наблюдалось.) В итоге Амалицкий вновь оказался в Нижнем Новгороде – в роскошном доходном доме в стиле позднего модерна. Он и сейчас стоит на Большой Покровской, почти напротив сказочного каменного терема, возведенного когда-то для Государственного банка Российской империи. В квартире Владимир Прохорович вел занятия по геологии и палеонтологии для студентов нового Нижегородского политехнического института (бывшего Варшавского). А его знаменитая коллекции после череды переездов по странам и весям ныне образует одну из самых притягательных частей экспозиции в Палеонтологическом музее им. Ю. А. Орлова РАН в Москве (рис. 20.1). «Стадо» щекастых ящеров сгрудилось под огромной металлической люстрой. Рядом лежат большие округлые бурые стяжения – песчанистые конкреции, из которых препараторы месяцами извлекали отдельные кости для изучения или монтажа. По соседству в витринах и на подиумах – скелеты и изображения других позднепермских созданий, когда-то живших бок о бок с героями этой главы.