– Вы знаете, что такое «индиго»? – спросила меня заведующая.

Я покачала головой:

– Нет.

– Полезно было бы знать. Это дети, особенно нуждающиеся в инклюзивном образовании, которое мы им предоставляем. При этом, стараясь выйти на высокий уровень подачи знаний, мы сталкиваемся с массой других сложностей – недостаток квалифицированных кадров для работы, дефицит учебных пособий. У нас есть наши постоянные опекуны и меценаты, силами которых закупалось все, вплоть до обычного карандаша…

Она подхватила со своего стола карандаш, повертела его перед собственным носом так, как будто увидела впервые. Карандаш явно навеял ей какую-то новую мысль, которая заведующую очень обрадовала, и она, так и не пояснив мне, кто такие дети индиго, переключилась на другое:

– А напишите, напишите о наших проблемах! Рассказали бы, как мы тут живем, какие у нас конкурсы, а какой хороший трудовой коллектив…

Но радость на лице заведующей была недолгой, светлая идея сменилась яростным желанием сделать мне разнос:

– Я помогу Вам разобраться в вопросе, если станете писать надлежащий материал. Именно надлежащий, вдумчивый. Странно, что нам прислали наставника с таким низким уровнем подготовки, без профильного образования, опыта работы в специализированных заведениях. У нас ведь особые малыши. Но спорить с выбором не буду – посмотрим, чем окончится эксперимент. У нас есть подходящий ребенок для Вас.

Она резко встала, поманивая меня пухлой рукой. Все это произошло так стремительно, что я даже не сразу сообразила, что случилось и куда она бежит. А жаба уже неслась вон из кабинета, даже не оглядываясь, поспеваю ли я следом. Она шла по интернатовским коридорам, и от нее зловеще пахло болотом.

В интернате было все, как и везде. Вот на стенах детские рисунки – или конкурс какой-то, или какой-то отчет перед меценатами. На подоконниках, под пелериной из короткого несвежего тюля – папоротники и драцены в исполинских керамических горшках. Пол из виниловой плитки – местами ободранной и очень скользкой.

Меня немного покоробило то, что потенциального подопечного мне уже подобрали. Без меня – моего мнения и моего участия. Я не была до конца уверена, но мне искренне казалось, что в выборе подопечного должна поучаствовать и я – черт знает как… может быть, рассказать о вкусах, интересах, предпочтениях и ближайших планах. И в том, что меня не спрашивали и со мной ничего не обсуждали, мне чудился какой-то подвох. Было неприятное подозрение, что все сделано для того, чтобы я «провалилась» – даже не знаю, может быть, я каким-то образом не сошлась бы с ребенком, не смогла бы найти общий язык, и тогда эта жаба смогла бы гордо полоскать меня по всем инстанциям, до которых бы добралась. Это бы сделало ее жизнь на пару месяцев веселой и счастливой. Потом она бы опять тухла в своем болоте без новых ярких впечатлений и побед над внешним миром.

А подвох действительно был. Оля была глухонемой. Десятилетний глухой интроверт. Провал для всех, кто ранее пытался достучаться до ее нутра. Достать из этого ящика что-то, кроме вызубренных уроков и рассказа о любимой книге, еде и игре. Очень складный и очень неискренний рассказ.

В момент знакомства для меня сразу рухнула львиная доля всех планов, иллюзий и надуманных мной стратегий покорения детского сердца. Я грезила совместным походом в консерваторию, занятиями в музыкальном классе (когда-то я и сама училась в музыкальной школе, но забросила), иностранным языком и даже записью видеосюжета на телевидении – знакомые телевизионщики сказали, что не стали бы возражать, если бы я привела на студию какую-то сиротку в рамках знакомства с профессией. И тут…

Оля ждала нас в игровой комнате – это такой кабинет, где стоит только пара парт и детских стульчиков, а пол застелен необычно чистым ковром и всюду лежат игрушки, конструкторы, раскраски, книги.

Оля сидела за столом, поджав одну ногу, и читала. При нашем появлении она явно нехотя подняла глаза от книги и сосредоточенно осмотрела сначала заведующую, затем меня, затем опять заведующую. Перехватив Олин взгляд, жаба громко (хотя глубина звука не играла в этой ситуации никакой роли) и активно артикулируя, сообщила:

– Вот, Оля. Это Вероника Игоревна, твой новый друг и наставник.

При этом я почему-то почувствовала себя собакой или чем-то и вовсе не значительным для нормальных взрослых людей – может быть, какой-то куклой. Заведующая повернулась ко мне и, заливаясь победным сиянием, невнятно пояснила:

– Не волнуйтесь, она читает по губам.

При этом я не сразу сообразила, что она имеет в виду. Только тогда, когда заведующая вышла вон, все так же победно сияя, как будто оставляла меня наедине с палачом, до меня дошло, что ребенок – глухой. И вот я стояла перед своим условным синедрионом, и в моей голове лопались мыльными пузырями все идеи, планы и надежды.

Оля сидела неподвижно и напряженно смотрела на меня. Мне было страшно. Судорожно сглотнув, я как-то сипло выдавила из себя:

– Можешь звать меня Вера. Или Ника. Как тебе больше нравится.

Оля опустила глаза, порылась в бумаге на столе перед собой и огрызком цветного карандаша прямо поперек рисунка какой-то детской раскраски написала большими каллиграфическими буквами: «Наша заведующая похожа на жабу».

Я посмотрела девочке в глаза, и у меня внутри как будто что-то наконец-то разжалось, я снова смогла дышать, говорить и больше не чувствовать себя так, как будто жду приема жизненно важного лекарства, а его все не приносят и не приносят. Я взяла Олину записку, прижала ее к груди и расхохоталась. И девочка засмеялась вместе со мной.