«Шестое Особое Управление ННКВ».

А что это за ННКВ неизвестно никому.

Главное от скуки все подыхают. Книжки читать – не тот контингент. Прогулок не положено. Остаётся одно: перекуривать да языки чесать.

Отрывочные воспоминания

– Но как тут можно было удержаться? И о чем еще людям разговаривать, кроме как о своих мучениях? Опять же, все ведь кругом свои. Какие тут могут быть к растакой матушке враги, когда я – питерский, а Вован Кривоногий – из Чкалова, а Толька Лапай – вообще даже из лагеря, сука приблатненная.

– Один был кавказец. То ли грузин, то ли осетин. Он всегда молчал, а когда обращались к нему, только буравил в ответ поганым черным взглядом, так что и не порадуешься, что затеялся с ним разговаривать. Он круглые сутки только спал да жрал. Его брали на процедуры не часто, раз, много два раза в неделю. Но уж обратно привозили на каталке, сам идти не мог, и черно-синий становился он после этих процедур, что твой удавленник. Лежит пластом (тихо, без звука, даже дыхания, бывает, не слышно) сутки, и снова – как зеленый огурец…

– И вот однажды вечером, все уже помаленьку спать укладываются, разговоры сворачивают, затихают один за другим. Он вдруг поднимается с койки, огромный, как статуя какая-нибудь, и идёт, идёт, идёт, ни на кого не глядя, к выходу, где дежурный сержант задницу свою просиживает, в носу ковыряет от скуки. Сержант этот вскидывается (тоже не цыпленок, к слову сказать, мужик ядреный, как сейчас говорят – накаченный), но он его с дороги смахивает, как хлебные крошки со скатерти смахивают, сержант этот без единого пука грохочет по кафелю по проходу между койками да так и остаётся лежать. А он, прямой, как шкаф, выходит на коридор, грохочет там что-то, верещит, будто кошку прищемили, и – все. Больше мы его не видели никогда, как не было человека. Да и был ли он человеком вообще? Не знаю, судить не берусь. То есть поначалу-то был конечно как все, но вот что они потом из него сделали? Это знаешь ли вопрос!

Костик

– Был еще такой Костик, Костя Грошаков – маленький был шмакодявчик, черненький, армянчик такой… На самом деле, никакой он не армянин, но как прилипло к нему с самого начала «Карапет» да «Аванес», так уж и не отлипло до самого конца. Так вот с ним что сделали? Он ходить перестал. То есть в туалет. Ни писать, ни по большому делу. Совсем. Месяц не ходит, второй не ходит. Все это уже замечают, ржут, жеребцы, шуточки отстегивают, а чего тут смешного? Представляешь, на подводной лодке – экипаж, которому гальюн не нужен? Или космонавты, например? Полезная вещь, и ничего смешного. Потом его от нас перевели. Почему? Куда? Зачем? Явился однажды с процедуры, собрал личные вещи и объявил:

«Прощайте, ребята, переводят меня от вас, не поминайте лихом!»

Причем веселый весь, будто орден ему дают. Да и мы надо сказать тоже не слишком огорчаемся: пахнуть от него стало нехорошо последнее время, карболовкой какой-то, химией, причем особенно сильно – к вечеру.

За Родину, за Сталина!

– В большинстве своем они все самые обыкновенные на обыкновенных. Ширяют их какой-нибудь дрянью по три раза в день, растягивают на станках из металлических серебристых трубок, крутят на этих станках разнообразно, пока кости из суставов не выползают. Поят микстурами, таблетки заставляют глотать по пригоршне в день. Держат – кого в полной темноте, кого, наоборот, при ярком свете, на жаре, а кого в ванной со льдом. Варят.

Бля буду, варят – вкрутую! Сам вижу: в таких специальных чанах… Мне однажды две кишки сразу засаживают – одну в глотку, другую – с нижнего конца, и так вот я и лежу врастопырку чуть ли не полдня, думаю, Богу душу отдам совсем.

Тольку Лапая кусают змеей, красной, живой, настоящей, он потом бредит всю ночь – про баб. Мы от всех этих процедур блюём, дрищем, мочой исходим, по сто раз в ночь бегаем, волдырями идём по всему телу, кто – желтеет, как при печенке, кто, наоборот, чернеет, словно последний пропойца.

Но в общем-то и целом остаёмся мы, как нас Бог создал: дураки умнее не становятся, а умные – глупее. Не меняемся мы и ничего с нами не происходит такого, о чем стоит поговорить за полбанкой вечерком. А нам и плевать! Денежки капают, каждый месяц – пять кусков на книжку, причем книжки эти – именные и всегда при нас. А время тогда какое: «Москвич», «горбатый», стоит тогда в магазине пять с половиной тысяч, свободно, а «Волга» – двенадцать. Не было тогда «Волги»? Ну значит, «Победа», какая тебе разница? Так что за такие-то денежки мы и по три кишки принять в себя готовы, и даже с благодарностью, было бы куда вставлять. Между прочим, никого из нас силком туда не затаскивали все добровольцы, все как один:

«За Родину, за Сталина!».

Главный

Главный у них – маленький, толстенький, розовый, чистенький такой, хорошо отмытый боровок. Волосы всегда прилизанные и словно бы мокрые, как из душа, на носу – пенсне, лапки белые, слабые, он их держит всегда одну на другой поверх брюшка, а брюшко вечно у него торчит из распахнутого халата. И усики квадратные под носом. Смешной такой, безобидный человечек. Зайчик такой. Но видит насквозь.

«Опять мастувбивовал, павшивец?!»