Шрифт:
В конце каждого отделения фонарь освещал чисто одетого старосту.
– Семьдесят пять? – спрашивал надзиратель.
– Семьдесят пять! – отвечал староста.
Старший надзиратель подвел итог и доложил смотрителю, что все люди в наличности.
– Ступай спать!
Толпа зашумела. Тьма кругом словно ожила. Послышался топот ног, разговор, вздохи, позевывания. Усталые за день каторжники торопливо расходились по камерам.
– Кто идет? – окрикнул часовой у кандальной тюрьмы. – Кто идет?! – уже отчаянно завопил он, когда мы подошли ближе.
– Господин смотритель, что орешь-то?.. – мы прошли под воротами.
Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери – и мы вошли в один из номеров кандального отделения.
– Смирно! Встать!
Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы. Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.
Чувствовалось тяжело среди этого звона цепей, в полумраке кандальной тюрьмы. Я взглянул на стены. По ним тянулись какие-то широкие тени, полосы. Словно гигантский паук заткал все какой-то огромной паутиной… Словно какие-то огромные летучие мыши прицепились и висели по стенам. Это – ветви ели, развешанные по стенам для освежения воздуха.
Пахло сыростью, плесенью, испариной.
Кандальных перекликали по фамилиям.
Они проходили мимо нас, звеня кандалами, – а по стене двигались уродливые, огромные тени.
В одном из отделений было двое тачечников. Оба – кавказцы, прикованные за побеги.
Один из них, высокий, крепкий мужчина с открытым лицом, смелыми, вряд ли когда отражавшими страх глазами, – при перекличке, громыхая цепями, провез свою тачку мимо нас.
Другой лежал в углу.
– А тот чего лежит?
Тачечник что-то проговорил слабым, прерывающимся голосом.
– Больна она! Очень шибко больна! Слаба стала! – объяснил татарин-переводчик.
Во время молитвы тачечник поднялся и стоял, опираясь на свою тачку, охая, вздыхая, напоминая какой-то страдальческий призрак, при каждом движении звеневший цепями.
Вы не можете себе представить, какое впечатление производит человек, прикованный к тачке! Вы смотрите на него прямо с удивлением.
– Да чего это он ее все возит?
И воочию видишь, и не верится в это наказание.
По окончании проверки кандальные пели молитвы.
Было странно слышать: в номере – 40–50 человек, а поет слабенький хор из 7–8. Остальные – все кавказцы…
Меня удивляло, что в кандальном отделении не пели «Христос Воскресе».
– Почему это? – спросил я у смотрителя.
– А забыли, вероятно!
Люди, забывшие даже про то, что теперь пасхальная неделя!..
Раскомандировка
Пятый час. Только-только еще рассвело.
Морозное утро. Иней легким белым налетом покрывает все: землю, крыши, стены тюрьмы.
Из отворенных дверей столбом валит пар. Нехотя, почесываясь, потягиваясь, выходят невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть люди; некоторые на ходу надевают свое рванье, другие торопятся прожевать хлеб.
Не чувствуется обычной свежести, бодрости трудового, рабочего утра.
Люди становятся шеренгами: плотники – к плотникам, чернорабочие – к чернорабочим.
Надзиратели по спискам выкликают фамилии.
Партия кандальных, идущих на работу
– Здесь!.. Есть!.. – на все тоны слышатся с разных концов двора голоса, то заспанные, то мрачные, то угрюмые.
– Мохаммет-Бек-Искандер-Али-Оглы! – запинаясь читает надзиратель. – Ишь, черт, какой длинный.
– Иди, что ли, дьявол! Малайка [4] , тебя зовут! – толкают каторжные кавказца, за три года каторги все еще не привыкшего узнавать своего громкого имени в безбожно исковерканной передаче надзирателя.
Над всем этим царит кашель, хриплый, затяжной, типичный катаральный кашель. Многих прохватывает на морозце «цыганский пот» [5] . Дрожат, еле попадают зуб на зуб. Ждут не дождутся, когда крикнут «Пошел!».
4
Название всех молодых кавказцев. Старые зовутся бабаями.
5
Цыганский пот (устар., разг.) – озноб, дрожь от пронизывающего ветра или холода. – Прим. ред.
Еще очень недавно этот ранний час, час раскомандировки, был вместе с тем и часом возмездия. Посредине двора ставили кобылу [6] – и тут же, в присутствии всей каторги, палач наказывал провинившегося или не выполнившего накануне урока.
А каторга смотрела и… смеялась.
– Баба!.. Заверещал, как поросенок!.. Не любишь! – встречали они смехом всякий крик наказуемого.
Жестокое зрелище!
Иногда каторга экзаменовала своих, стремившихся заслужить уважение товарищей и попасть в иваны, в герои каторги. На кобылу клали особенно строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что «не покорится начальству». И каторга с интересом ждала, как он будет держать себя под розгами.
6
Кобыла – это доска длиннее человеческого роста, дюйма в 3 толщины и в пол-аршина ширины, на одном конце доски – вырезка для шеи, а по бокам – вырезки для рук. – Прим. ред.