– Да! Чуть не забыл!

Он расстегнул пальто и, вынув несколько бумажных ассигнаций, положил их на этажерку.

– До скорого, господин Солодов. Жду вас в своем кабинете.

Он приподнял полог и исчез за дверью. Митя, словно проснувшись, бросился за ним на лестницу.

– Позвольте спросить… Вы не сказали, какая операция!

– Не сказал? – Крупцев поднял брови. – Гастростомия [1] , Дмитрий Валентинович, гастростомия.

Вечером того же дня Митя снова пришел в анатомичку. Профессор был неразговорчив, спросил лишь, прочитал ли он материалы по операции и все ли из них понял. О гастростомии Мите, как и прочим студентам, было известно не очень много, но он ранее читал монографию Снегирева. Белкин, побывавший на каникулах в Париже, рассказывал, что любопытства ради посещал там лекции в Academie de medecine, так французы на четвертом курсе уже тренировали руку, проделывая гастростомию на собаках, и зачеты им ставили исключительно по тому факту, выживут ли препарированные псы на третий день. В Петер бурге же многие медики скептически относились к вводу трубок в желудок, и даже некоторые академические умы считали, что все это глупости, лукавство и выживанию пациента никак не способствует. А впрочем, правда состояла в том, что гастростомию мало кто делал. Не умели.

Митя провел в анатомичке три с половиной часа, практикуясь на том же рыжем бородатом покойнике. Крупцев стоял рядом, подсказывая и направляя. Митя думал о том, что гораздо проще было бы профессору провести небольшую лекцию для публики, рассказать про новый метод, а потом пригласить кого-то из хирургов со стажем. «А сейчас доктор Зуйков наглядно продемонстрирует вам…» Ну не проще ли было бы, не честнее ли… Не убудет с профессора славы. Наоборот, такое ассистирование покажет всем, что метод опробован, что уже его применяют коллеги, а маэстро лишь передал опыт и по-отечески наблюдает за операцией со стороны. А то лукавая какая-то хирургия получается!

Словно отгадав его мысли, Крупцев вдруг сказал:

– Есть причины не посвящать в планы коллег. Весомые причины, господин Солодов.

Митя ожидал, что Крупцев продолжит, разовьет свою мысль, но тот взглянул на карманные часы и поторопил поскорее закончить. Митя осторожно потрогал трубку, введенную в желудок, и впервые пожалел, что перед ним труп, а не на стоящий пациент: проверить правильность действий на неживом теле было возможно лишь визуально, и молчаливый страдалец никак не мог ни подтвердить, ни опровергнуть новый метод, которым намеревался щегольнуть Крупцев.

Всю Пасху со Страстной пятницы по воскресенье и весь понедельник Митя провел за книгами. Теория всегда давалась ему легко, но отсутствие практики пугало. Единственное, что успокаивало, – это надежда на то, что, как только он возьмется за скальпель, рука сама будет знать, что делать. Митя вспоминал свои хирургические экзерсисы на рыжем мертвеце и пытался поймать ту волну вдохновения, которая захватила его в анатомичке. Он закрывал глаза, представлял холодные белые стены операционного блока академической больницы, куда ходили всем курсом, блеск инструментов, разложенных на тканевой салфетке, медовое стекло склянок всех мыслимых размеров, запахи камфоры, фенола, хлорки. И чувствовал небывалый подъем, какой не спутаешь ни с чем. Пальцы принимались гладить воздух, взлетали и невесомо опускались на развернутую книгу, перебирая, точно струны, строчки и абзацы: так, возможно, репетирует сюиты музыкант, когда инструмента нет рядом. Библиотекарь Академии, наблюдавший за ним, по-отечески улыбался и даже принес ему однажды чай.

Когда же Митя думал о том, что на операционном столе во вторник будет живой пациент, а не покойник, его начинало мутить.

В понедельник вечером вернулся из Каменки Белкин – и тут же послал мальчишку-рассыльного на квартиру к Мите сообщить, что в рюмочной на Сергиевской собирается их студенческая компания, будет весело и пьяно. Невозможность обсудить предстоящую операцию с Жаном душила Митю – и в то же время подогревала: для успеха затеи, думал он, обязательно надо пожертвовать удовольствием. Эту примету суеверно лелеял Сашка Эльсен, убежденный, что за все надо платить равнозначной монетой. Рассыльный убежал в рюмочную с Митиным категоричным «нет» и вскоре вернулся со сложенным вдвое листком. Развернув его, Митя увидел рисунок белки со скошенными к носу круглыми глазками, крутящей пальцем лапки у виска, и подписью почерком Белкина «Солодов, ты тупица».

Митя улыбнулся, спрятал рисунок и вновь нырнул в учебники.

Утро вторника выдалось солнечным, апрельский воздух прогрелся, и настоящая весна намеревалась вот-вот брызнуть во всем своем великолепии. Митя вышел из дома задолго до назначенного часа, прошелся до Пантелеймоновского моста, оттуда, с Фонтанки, к Неве. Мальчишки в красных рубахах, продающие пирожки, кухарки, спешащие на рынок, кучера-бородачи, будочники, разносчики газет, приказчики, студенты в синих, зеленых и черных сюртуках, мастеровые и просто прохожие – Мите чудилось, что весь петербуржский люд вышел на улицу и движется ему навстречу густой слоистой массой, а сам он, единственный в городе, идет навстречу потоку, то и дело уворачиваясь от лотков, корзин, ящиков и тюков. Он вновь приказал себе не думать о Елене, но не думать не смог. Тогда, подойдя к Неве, Митя громко крикнул воде: «Сегодня я излечусь!» – и, сжав кулаки, загадал: операция станет точкой в его сердечных муках. Знакомый психиатр рассказывал ему, что очень сильное эмоциональное событие способно перекрыть душевную боль, переключить внимание, – это уже давно доказано.

«Сегодня. Точно сегодня. Я решил, – бубнил себе под нос Митя, направляясь к Литейному мосту. – Сегодня она уйдет из меня!»

И с каким-то необыкновенным спокойствием подумал, что подменная операция больше всего и нужна ему для того, чтобы переродиться, стать кем-то другим – не полноценным хирургом, конечно, до этого еще далеко, но кем-то живым без Елены, свободным, новым. Как если бы можно было именно сегодня перевернуть самую сложную жизненную страницу, ведь он так надолго застрял на ее бумажном ребре: ни туда, ни сюда.