– Нам нужен ученик девятого «Б» класса – мы же не ошиблись, это девятый «Б»?

– Да, всё верно.

– Итак, с нами должен будет пройти некий Артём Левинский. Он здесь?

– А в чём, собственно, дело? – неожиданно решила уточнить учительница, вместо того чтобы с радостью избавиться от меня в то же мгновение.

– Мы не имеем права обсуждать это с вами, – сказал как отрезал полицейский грубым безапелляционным тоном и бросил теперь вопрос всему классу: – Артём Левинский, если ты здесь, подойти сюда.

– Это я. Я Артём Левинский, – пересохшим от волнения голосом ответил я. – В чём дело, что случилось?

Мне было страшно за отца – что, если с ним что-то произошло нехорошее и полицейские прибыли в школу, чтобы сообщить об этом мне как можно скорее и лично? Но почему и зачем? Да и мама наверняка уже позвонила бы на мобильный, связь-то в школе нигде не теряется, уведомлений о звонках я не видел, хоть буквально пять минут назад строчил Лизе ответ в социальной сети…

– Всё узнаете позднее, сейчас мы требуем, чтобы вы прошли с нами.

– Я… я никуда с вами не пойду…

Я схватился за телефон, открыл контакты, намереваясь позвонить отцу, как вдруг один из полицейских резким движением вырвал его у меня.

– Что вы делаете? – спросила недоумённо учительница, тем не менее оставаясь стоять на том же месте и ничего не предпринимая.

– Пакуем его, – заявил он же, и в тот же момент мне вывернули руки за спину. Я услышал неприятный хруст и почувствовал резкую боль в плече.

– Стойте! Отпустите его!

Услышав голос Лизы, я резко обернулся. Полицейские также отвлеклись на неё – вскочив из-за парты, она побежала ко мне. Державший меня ослабил хватку, так как правой рукой теперь резко оттолкнул Лизу с такой силой, что та безвольно упала на пол, словно тряпичная кукла. Она не вскрикнула, не умела кричать по-девчачьи, но от увиденного в моих венах в мгновение вскипятилась кровь.

– Ах ты ж падла! – взревел я.

В следующие секунды я совершенно не понимал, что происходит и что я делаю. У меня словно слетели с катушек мозги. Я перестал что-либо чувствовать, исчезла даже боль в вывихнутом плече. Хотелось разорвать, перегрызть горло, переломать все кости тому, кто посмел поднять на Лизу руку. И вот я, щуплый шестнадцатилетний паренёк, не друживший на тот момент со спортом, весивший от силы пятьдесят килограмм и не знавший ни одного единоборства, теперь, словно загнанный в угол зверь, вырвался, принялся махать руками, отбиваться лбом, кусаться, рвать ногтями… Ослеплённый яростью, я был готов на всё. Даже умереть, но отомстить за Лизу.

Разумеется, потасовка продлилась недолго. Оглушительный удар в висок сбил меня с ног. Класс с переполошившимися детьми и учительницей, а также испуганное лицо Лизы – всё это поплыло у меня перед глазами, навсегда отпечатавшись в памяти. И в следующее же мгновение я провалился в темноту.

Позднее на суде – стоя за решёткой, словно опасный преступник, – я узнал, что мой отец был арестован за ведение антинародной деятельности, направленной на подрыв суверенитета и целостности страны, а также на революционную смену государственного строя. Вследствие чего и отец, и мать были лишены родительских прав, а я отправлен в детский дом, что и определило мою карьеру полицейского в дальнейшем благодаря реформе, проведённой спустя полгода после суда.

В тот день я поклялся себе, что, как только у меня появится возможность, я отыщу своих родителей. И неважно, насколько это будет опасно или невыгодно с точки зрения отношения ко мне государства.

Все те почти три года, что я провёл до совершеннолетия в детском доме, я не мог понять, в чём же был виновен мой отец. Он честно выполнял свою работу следователя в полиции, был на хорошем счету, получал повышение за повышением. Являлся одним из лучших по проценту раскрытых дел. Конечно, он всегда придерживался скорее оппозиционных взглядов, любил называть себя искренним либералом и надеялся, что когда-нибудь Россия начнёт не дистанцироваться, а, наоборот, наращивать с миром связи, дружиться и стремиться в светлое будущее, как демократическая, процветающая, с лучшей экономикой и правовой системой страна. А уж в последние годы после тяжёлого периода с эпидемией, а затем и войной он начал понемногу внедряться и в активную политическую жизнь: вступил в какую-то разрешённую либеральную партию, ездил, если время позволяло, на митинги и шествия, участвовал в агитационной деятельности партии… Оказалось, что партию признали «иноагентом» за месяц до ареста отца, а за неделю – запретили и распустили вовсе. Но ведь отец никогда не нарушал закон, как только партия исчезла – он весь погрустнел, словно осунулся и постарел на несколько лет, но какую-либо деятельность с партией прекратил. На все эти вопросы мог мне ответить, пожалуй, только он, потому я и принялся терпеливо ждать нашей встречи. Хотел понять – виновен ли отец в свалившейся на нашу семью беде или же нет. Хоть, честно говоря, в любом случае всё равно поддерживал его, так как и сам, быть может, даже ещё яростнее, в силу подросткового максимализма, разделял его взгляды.

Среда, 4 дня до…Вечер

Порывы ветра колыхали некогда белые, а теперь посеревшие жалюзи, которые со стуком бились друг об друга и о подоконник. Сквозь них в просторный кабинет на самом верхнем этаже «Офиса» пробивались лучи уходящего за горизонт солнца, ослепляя Леонтия Керчева. Он сидел во главе длинного деревянного стола, покрытого лаком, в высоком, обшитом кожей кресле, мерно покачиваясь и не сводя взгляда с окна, задумавшись о чём-то. С противоположной стороны стола сидел на небольшом стуле весь раскрасневшийся, что-то взволнованно объясняющий, при этом активно размахивающий руками приближённый Керчева. На экране ноутбука, повёрнутого к Леонтию Павловичу, мелькали слайды презентации с броскими и абсолютно дешёвыми рекламными эскизами. Оба они – и начальник, и подчинённый – были одеты в строгие костюмы: чёрный пиджак и брюки, белые рубашки с тёмно-синими галстуками и лакированные туфли с длинными носами.