— Быстрее, быстрее! — торопила девушек Маша. — Пока он живой, надо успеть вытащить… Быстрее! Не то не успеем.

Хорошо, что старичье из похоронной команды вырыли мелкую могилу, сил на глубокую яму не хватило, это и спасло Куликова, очень скоро девушки доскреблись до крышки снарядного ящика, сковырнули ее и выволокли пулеметчика наружу.

У ящика этого даже имелась железная застежка, умельцы на снарядном заводе постарались, не будь этой застежки, Куликов, придя в себя, мог бы, наверное, выбраться из примитивного гроба и сам… Так, во всяком случае, показалась Маше Головлевой. Из глаз у нее продолжали течь слезы. Вот бабы, слабенький народ…

Что еще плохо было — могила наполнилась просочившейся откуда-то сбоку водой, одежда пулеметчика впитала ее в себя, особенно много вобрала подаренная командиром взвода телогрейка, и это было опасно — Куликов мог переохладиться и погибнуть от этого раньше, чем за него возьмутся врачи.

Воздух начал сереть, в нем появились странные подвижные тени, они то возникали, то пропадали, перемещались с места на место, тяжелое обмякшее тело Куликова девушки перевязали и на себе потащили в санбат.

Сюда бы кого-нибудь из дюжих мужиков, санитаров с носилками, — дело бы пошло веселее, но санитаров не было, оставлять раненого, а самим мчаться за подмогой было нельзя, надо тянуть его и тянуть, выдыхаясь, выворачиваясь наизнанку, изо всех сил — другого не дано.

И девушки тянули его, выносили как с поля боя, когда главное — дотащить хрипящего солдата до хирурга, все выдюжить, побороть в себе слабость и боль, и дотащить. Сделать все, чтобы спасти человека, защищающего Родину.

Порог санбата они переступили уже в темноте, плотной и едкой, как чернила, — спасли Куликова.

Пулеметчику повезло еще и в другом — девушки не бросили его и в самом медсанбате. Вид у Куликова был страшен — глотка пробита, из нее с пузырящимся сипением вылетает окрашенный в сукровицу воздух, один глаз залит кровью и не открывается, видна голая височная кость, с которой осколок содрал кожу вместе с мясом, из живота вот-вот поползут вздувшиеся кишки.

Попал он в руки молодому, но какому-то очень уж спесивому врачу, лишь недавно появившемуся в части, этот выдающийся медик посмотрел на пулеметчика и молвил довольно равнодушно:

— Немцы накормили его по самую затычку, врачи уже не смогут ничем помочь… Чего вы хотите?

Капризный доктор извлек из кармана пачку "Беломора", вытряхнул из нее одну папиросу и сунул в губы. Маша не выдержала и ловким точным движением выбила у него папироску изо рта.

— Товарищ лейтенант медицинской службы… — проговорила она высоким срывающимся голосом и умолкла, к ней присоединилась группа, которая помогала притащить Куликова сюда, голоса у всех были звонкими, требовательными, девушки буквально полезли на врача в драку, заставили его вернуться в операционный отсек и взяться за Васю-пулеметчика: — Никаких перекуров!

Врач, человек городской, московский, издали чувствующий опасность, тут же поджал хвост и сделался покладистым, а поскольку медиком он оказался талантливым, плюс ко всему — постарался, то операция ему удалась. Фамилия врача была Крымский.

На Куликове места живого не было. Из пробоя в глотке продолжала течь пузырящаяся кровь, дырку эту просто-напросто заткнули обычной пробкой от винной бутылки, другого материала под руками не оказалось, в нос вставили небольшой резиновый шланг и раненого, совсем уже ослабшего после операции, решили немного подкормить.

Еда у него была теперь только одна — жидкая глюкоза. Глюкоза на первое, второе и третье, и даже на четвертое блюдо, если таковое существует. А что, существует, наверное. Десерт. Или что-нибудь еще в таком же сладком духе.

Через пару дней пулеметчика начали кормить целебным отваром. Варили специально травы, отстаивали, охлаждали и через воронку заливали в горло. Как в бензобак захандрившего автомобиля.

Кишки, по которым полоснул осколок мины, вздувшиеся, замусоренные, с прилипшими к ним крошками земли, хорошенько промытые во время операции, — этим занималась сама Маша Головлева, лично, — поначалу болели, рождали сильную тошноту, изжогу, боль, — что-то в нутре пулеметчика было потеряно, но потом организм с потерей свыкся и Куликову сделалось легче.

Ободранный до кости череп тоже начал заживать, не бил уже обжигающим током, как раньше, когда хозяин прикасался к нему пальцами, — и тут все приходило в надлежащий порядок.

Нога, которую мастера похоронных дел, оказавшиеся в общем-то мужичками дюжими, сломали, пока втискивали пулеметчика в снарядный ящик, тоже начала успешно срастаться. Хотя болела, зар-раза, больше всего на свете, даже больше простуженных зубов. А резкую ошпаривающую боль, которой пулеметчика награждали дырявые зубы, он, кажется, запомнил на всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, ему суждено будет еще немного пожить.