Но как понял Куликов, еще немного ему все-таки пожить удастся. Вот только как долго он будет коптить воздух, пока неведомо. И узнать это не у кого.

Просеченная рука тоже болела, соревновалась в боли с ногой, но через некоторое время и она начала потихоньку успокаиваться, а затем и чесаться. Это был хороший признак — рука чешется. Значит — заживает.

Впрочем, случались и минуты, когда храбрый пулеметчик покрывался нервной дрожью от страха. Однажды такое было во время перевязки, которую делала молоденькая медсестра, еще только набирающаяся опыта, — в присутствии доктора Крымского.

Крымский лично бросил в ведро снятый бинт, и раненый с ужасом обнаружил, что весь живот у него забит жирными белыми червями.

В глазах у Куликова сделалось темно: это что же, он заживо начинает гнить, его уже съедают черви? От такого открытия темно сделается не только в глазах. Чуть ли не теряя сознание, он ухватил Крымского за рукав халата.

— Доктор, откуда в ране червяки взялись? Это что, мне уже в могилу пора?

— Нет-нет, что вы, — обескураженно зачастил, быстро выдавливая изо рта слова, доктор. — Это хорошие черви, полезные, не бойтесь их. Они обирают с раны гнилые ткани, снимают гной, чистят… Очень нужные червяки.

Поначалу Куликов не поверил ему, насторожился: "Успокаивает меня, боится, как бы я в обморок, как балетная фрикля, не грохнулся", — но потом отошел, поверил, что черви эти толстые — действительно штука нужная.

Маша Головлева не оставляла его, продолжала опекать, человек опытный, уже многое повидавший на фронте, она понимала, что в полевых условиях Куликова не вылечить, а вот покалечить можно, и настояла, чтобы пулеметчика отправили в тыловой госпиталь.

С временного полевого аэродрома за перевязочным материалом и лекарствами уходил старенький ободранный самолет У-2, из разряда тех, который уже даже почту не возил, мог развалиться в воздухе, управлял им пилот молодой и очень лихой, который мог летать даже на венике, побывавшем в бане, швабре со сломанным черенком и детском коне с длинной палкой, Маша на этот самолет Куликова и пристроила…

Самолет уходил в Калугу — город, в котором в ту пору находились все медицинские светила Западного фронта и было развернуто несколько больших госпиталей. Там Куликова могли окончательно поставить на ноги, тем более, у хирурга Крымского возникло подозрение, что у подопечного ранбольного произошло смещение сердца. Определить это можно было только на качественной рентгеновской аппаратуре. В калужских госпиталях такая аппаратура имелась.

Полет оказался тяжелым, но пулеметчик выдюжил, долетел — в конце концов, в окопах он в более серьезных передрягах бывал, перенес такое, что многим фронтовикам и не снилось.

Куликову повезло и на этот раз — его принял главный хирург Западного фронта, седой сердечный человек, способный в несколько мигов вызывать симпатию, — с генеральскими звездами на погонах, медицинский академик… Он немедленно определил Куликова на больничную койку. Хотя поначалу выдал начальнику госпиталя особое, как он выразился, распоряжение:

— Но для начала положите на часок, максимум на полтора в коридор — он же замерз в самолете, надо, чтобы температура тела поднялась, сравнялась с температурой госпитальных помещений, потом — в палату на полчасика, затем — ко мне на операционный стол.

На операционном столе академик кое-чего поправил в ослабшем организме, — а что именно, пулеметчик и сам не понял, только вот чувствовать себя он стал лучше.

Из Калуги нашего героя отправили в Гусь-Хрустальный долечиваться. Раньше город этот, славящийся на всю Россию знатной посудой, способной рождать волшебные мелодии, входил в состав родной для пулеметчика Ивановской губернии (это сейчас он принадлежит — административно — Владимирской области), и Куликову полегчало еще больше: ведь он на родину попал, Гусь-Хрустальный — своя земля, ивановская.

Поскольку время свободное для разных размышлений имелось, Куликов стал прикидывать, удастся побывать дома, в родном, незабвенном своем Башеве, или нет? При мысли о деревне у него внутри неожиданно возникал холод, подкатывала тоска, и он не понимал, в чем дело. Должно быть совсем наоборот: тепло, легко, в ушах должны звучать песни, а вместо этого на душе поскрипывают, трутся друг о дружку какие-то промороженные деревяшки…

Писать раненой рукой он пока не мог, а то написал бы домой, матери, рассказал бы о себе, успокоил бы Феодосию Васильевну…

Не знал он, не ведал, что такое письмо было бы очень кстати: служба похоронных команд, найдя в медальоне его деревенский адрес, отправила в Башево свое послание, расставила все точки — так, мол, и так, дорогие родители, ваш сын погиб смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками и похоронен в двенадцати километрах от Смоленска в юго-восточном направлении в индивидуальной могиле. Находится могила рядом с высотой номер такой-то, где воевала рота героя…

Мать, прочитав это страшное извещение, полтора часа пролежала без сознания, соседи еле отлили ее водой. Потому так холодно и делалось внутри у Куликова, когда он думал о доме, — душа его ощущала обстановку, царившую в Башеве, чувствовала материнскую боль… А ведь боль эта бывает в десяток раз сильнее боли, рожденной пулей, воткнувшейся в живое тело.