Вторым событием этого дня – 5/18 декабря – было письмо Извольского Сазонову, совершенно необычное по содержанию и тону, но служившее лишь дополнением к нападению Милльерана на Игнатьева, ибо через посредство Извольского на Сазонова наступал, очевидно, Пуанкаре.

«Не получая до сих пор никакого ответа на мои телеграммы о тревоге, возбуждаемой здесь нашим как будто пассивным отношением к австрийским вооружениям, – Извольский считает нужным еще раз подвести итоги перемене, происшедшей в Париже за последние две недели, – тогда как весьма еще недавно и французское правительство, и здешняя печать были довольно склонны обвинять нас в подстрекательстве сербов, и доминирующей нотою была фраза „La France ne veut pas faire la guerre pour un port serbe“ [62] , – ныне здесь с недоумением и с нескрываемым опасением относятся к кажущемуся нашему равнодушию перед фактом австрийской мобилизации. Опасения эти не только высказываются французскими министрами в разговорах со мною и с нашим военным агентом [63] , но проникают также в широкую публику и в газеты самых разнообразных оттенков; во французском генеральном штабе они настолько сильны, что… военный министр [64] счел необходимым обратить на это внимание Пуанкаре, который показал мне письмо г. Милльерана и созвал экстренный совет министров для его обсуждения [65] . Телеграмма г. Жоржа Луи, передавшая ответ, полученный генералом Лагишем [66] от нашего генерального штаба, нисколько не рассеяла недоумения французов; мне был показан текст этой телеграммы, согласно которой ген. Лагишу было сказано не только что австрийским вооружениям у нас придают чисто оборонительное значение, но что даже в крайне невероятном случае нападения Австрии на Сербию Россия не будет воевать. Подобный ответ поверг Пуанкаре и всех французских министров в крайнее удивление [67] . По всем получаемым здесь сведениям, Австрия в настоящий момент заканчивает полную мобилизацию десяти корпусов, причем часть мобилизованных войск демонстративно выставлена против России; мобилизация эта ложится тяжелым образом (бременем) на и без того расстроенные финансы Австрии, и поэтому можно ожидать со дня на день какого-нибудь категорического выступления со стороны австрийского кабинета. Выступление это, как здесь думают, может вызвать отпор со стороны России, а это, в свою очередь, автоматически и неизбежно вовлечет в войну сперва Германию, а затем и Францию. К подобной возможности французское правительство относится вполне спокойно, сознательно и с твердой решимостью исполнить свои союзнические обязательства. Все необходимые меры с его стороны приняты; мобилизация на восточной границе проведена; материальная часть в полной готовности и т. п. И как раз в эту минуту Франция как будто сталкивается с совершенно иным отношением к положению со стороны своей союзницы, наиболее, казалось бы, в нем заинтересованной. Из этого выводят заключение или что у нас не отдают себе отчета в воинственных намерениях Австрии, или что по каким-нибудь особым причинам мы не хотим в настоящую минуту разговаривать с Францией [68] . Оба эти предположения в высшей степени для нас неблагоприятны и, несмотря на все мои усилия против них реагировать, мне становится все труднее и труднее поддерживать здесь желательное для нас настроение» [69] .

Заметим еще раз, что наша задача ограничивается здесь изучением маневрирования русского правительства среди союзных и враждебных правительств с точки зрения вожделений русского правительства в области Проливов и Константинополя и определением роли и веса этих вожделений при развитии мирового кризиса. На основании привлекаемых нами для этой цели архивных материалов мы считаем возможным – после цитированных выше двух документов – сделать вывод.

С начала мирового кризиса 1911–1914 гг. военно-политическая обстановка его развязки была предрешена военными соглашениями и планами генеральных штабов Франции и России, и эта обстановка диктовалась, в моменты колебаний в Петербурге, из Парижа с настойчивостью ультимативного характера, чему мы найдем и дальше, в одном из сазоновских докладов, доказательство совершенно неопровержимое. «Реальное соотношение сил» между русским империализмом и французским, а также общая союзная база финансового капитала, на которой первый развивался с 1887 г., вместе с опасностью повторения революционного движения в России, вполне, нам кажется, объясняют и боязливые колебания в Петербурге и определяющую роль Парижа. В ответ на угрожающие и увещевающие сообщения Извольского и непосредственные обращения Милльерана и Лагиша к русскому генштабу в Петербурге торопливо выправляли свою линию поведения в требуемом направлении и смысле; воинственные группы и настроения тотчас же брали верх над осторожностью и мнениями людей, менее склонных к рискованной игре – «либо пан, либо пропал».

23 декабря Сазонов уведомил Извольского, что «Черноморский флот… может выступить по первому требованию» и что принято «решение задержать после 1 января запасных во всей Европейской России и на Кавказе» [70] . В тот же день Извольский сообщил Пуанкаре, что Сазонов заявил австро-венгерскому послу требование о демобилизации [71] , и в тот же день российский посол в Константинополе потребовал от турецкого правительства отказа от Адрианополя, Скутари (албанского) и Янины, с указанием, что русское правительство, в случае неуступчивости турецкого, не может гарантировать нейтралитет России, – выражение, которое потом было опровергнуто, а затем подтверждено [72] . Опровержение вызвано было тем, что выпад в сторону Турции (компенсация за победу Австрии в вопросе о выходе к Адриатике Сербии) вызвал отповедь со стороны Пуанкаре, объявившего, что он менее всего желает конфликта из-за Малоазиатской Турции и протестует против такого выступления без предварительной консультации с ним [73] . 27 декабря Сазонов мог, с другой стороны, вполне основательно заверить сербского представителя в Петербурге, что Сербия легко может примириться с временной неудачей по вопросу об албанском порте, так как будущее принадлежит ей, – в том же смысле, как это внушалось французским и русским посланникам в Белграде, то есть в предвидении, как формулирует Богичевич, «важных событий, долженствующих произойти между великими державами» и повлечь за собою – по разъяснению Сазонова – крушение Австро-Венгрии.

Итог осени 1912 г. – фактический раздел почти всей Европейской Турции и образование победоносного блока из 15 миллионов сербов, черногорцев, болгар и греков на южном фланге центральных империй.

В январе 1913 г. Пуанкаре избирается президентом – событие, которое и тогда, и позже рассматривалось во Франции как торжество воинствующего французского империализма. Первая беседа после избрания его с Извольским убедила последнего в том, что сопротивление Пуанкаре натиску на Турцию до конца в вопросе об Адрианополе, как объяснил сам Пуанкаре, проистекает из необходимости «иметь возможность заранее подготовить французское общественное мнение к участию Франции в войне, могущей возникнуть на почве балканских дел» [74] . Тем не менее Сазонов явно ощущает неудобство иметь двух хозяев: в Париже и в Петербурге, где националистическая пресса, с «Новым временем» во главе, ежедневно разоблачала «дипломатический Мукден» или «дипломатическую Цусиму» (по вопросу о сербском порте и об Адрианополе). Констатируя полное отождествление Извольского с Пуанкаре, Сазонов протестовал против репримандов Извольского и, в свою очередь, обвинял его в «стремлении лишить русскую политику свободы действий» [75] . Ему удалось на конференции послов в Лондоне провести передачу Адрианополя болгарам, следствием чего было свержение Энвером константинопольского правительства и возобновление военных действий 3 февраля.

В это время в Германии шансы на успех в случае европейской войны расценивались – в полной гармонии с оптимизмом французского Генерального штаба – пессимистически. В соответствии с этим в Берлине, по свидетельству русского посла Свербеева, хотели мира во что бы то ни стало, а в то же время принимали меры к усилению армии. Во Франции на это ответили кампанией в пользу трехлетней службы и организацией колониальных войск. 25 февраля Бенкендорф, характеризуя политику Пуанкаре во время лондонской конференции, приходит к заключению, что «из всех держав одна Франция если не хочет войны, то встретит ее без большого сожаления… Все державы работают для мира. Но из всех одна Франция согласилась бы на войну с величайшим хладнокровием». Берлин в это время, во всяком случае, настаивал на демобилизации Австрии, и в Вене, хотя и не без протестов, уступали давлению Вильгельма II (через эрцгерцога Франца Фердинанда) и Мольтке [76] .

В марте союзники овладели Адрианополем и Яниной, но до Константинополя болгары не дошли, и только этим русское правительство избавлено было от выполнения своего решения послать в Босфор Черноморский флот. 16 апреля утомленные противники согласились на новое перемирие, что, несмотря и на морскую демонстрацию держав, не помешало черногорцам вынудить 22 апреля к сдаче Скутари. По выражению Сазонова, черногорский князь хотел «зажечь мировой пожар, чтобы на огне его изжарить себе яичницу». Действительно, Австрия потребовала эвакуации Скутари (оставленного конференцией послов в составе Албании), и Германия к ней присоединилась. Богичевич [77] удостоверяет, что в этот критический момент покровители балканских стран были озабочены их военным утомлением и, в предвидении в близком будущем обстоятельств, которые потребуют от них нового напряжения сил, решили предоставить им необходимую передышку. В начале мая черногорцы очистили Скутари, а сербы – Дураццо. В конце этого месяца в Лондоне делегаты Турции и балканских стран подписали прелиминарные мирные условия, с границей между Болгарией и Турцией по линии Энос – Мидия.

Однако уже с середины апреля на почве дележа оккупированных территорий отношения между союзниками обострились настолько, что король Фердинанд обратился с просьбой о вмешательстве к Николаю II. Румыния требовала от Болгарии «компенсации» на правом берегу Дуная, Сербия и Греция заявляли права на Македонию, которую болгары считали почти целиком своей законной долей. Сазонов, стараясь склонить сербов к уступчивости в пользу болгар, объяснял Пашичу, сербскому премьер-министру (через Гартвига), что «Сербия прошла лишь первый этап своего исторического пути» и «что для достижения своей цели ей придется выдержать страшную борьбу, в которой на карту будет поставлено ее существование»; ей необходимо заручиться поддержкой Болгарии и восстановить полностью свои силы, и тогда ничто не помешает ей с избытком вознаградить себя за уступки болгарам львиной долей при неминуемом распаде Австро-Венгрии. Все же Пашич предпочел ничем не поступаться и подал со всеми своими коллегами в отставку. Фердинанд, рассчитывая склонить на свою сторону Николая II, поставил во главе своего правительства Данева, который должен был, вместе с Пашичем, по вызову Николая II явиться в Петербург для того, чтобы изложить свои претензии и выслушать царский приговор. Однако болгарские генералы сорвали это паломничество внезапным нападением на союзные войска; но вместо того, чтобы разбить по очереди противников, болгары очутились в кольце победоносно наступавших врагов. Им пришлось очистить и Адрианополь, занятый без боя турками (22 июля). Заручившись нейтралитетом России, правительство которой решило не упустить случая за счет «неблагодарной Болгарии» приобрести еще и нового союзника в лице союзной с центральными империями Румынии, последняя двинула свои свежие войска через Дунай 11 июля. Обещанием центральных империй компенсации в свою пользу Румыния заручилась еще в начале первой балканской войны, взамен чего она возобновила в феврале 1913 г. договор с Тройственным союзом. Теперь она получала эту компенсацию с соизволения, если не прямо из рук, царского правительства. Округ Силистрии был также «присужден» Румынии конференцией послов в Петербурге. Фердинанду пришлось обратиться в Вену и в Петербург с просьбой о посредничестве. 30 июля было заключено перемирие, 10 августа был подписан в Бухаресте мир, который не остановил, однако, развития мирового кризиса в сфере балканских интересов. Австро-Венгрия более чем раньше стремилась к ослаблению сербского «Пьемонта» если не в свою пользу, то, по крайней мере, в пользу Болгарии. Осторожная германская политика сближения с Румынией и с Грецией совершенно не удовлетворяла австрийское правительство, считавшее, что югославянский вопрос превратился в вопрос дальнейшего существования двуединой монархии и, следовательно, жизненных интересов всего Тройственного союза.

В октябре Австрия, при энергичной на этот раз личной поддержке Вильгельма II, предъявила Сербии ультимативное требование вывести все свои отряды из пределов Албании. Конечно, этим путем трудно было изменить в основе положение на Балканах, созданное образованием румыно-сербогреческого блока, с решительным преобладанием французской и русской дипломатии не только в Сербии, но и в Румынии.

В Берлине должны были признать, что итоги последней балканской войны действительно изменили общее положение существенно невыгодным для Тройственного союза образом – точно так же, как Сазонов и Шебеко (русский посол в Вене) не могли прийти к иному заключению, как к взаимным поздравлениям с решительным успехом, несмотря на крушение балкано-славянского блока.