Две сотни миль от родного дома до великого города Белфаста в графстве Антрим Малви прошел пешком: это заняло у него почти месяц. Он никогда не бывал в больших городах, тем более в таких роскошных и просторных, как этот. Белфаст был настолько богат, восхитителен и огромен, что порой его обитатели спорили, где именно находится город: одни уверяли, что в Антриме, другие — что в Дауне, все стремились заявить на него права. О красоте его реки слагали песни: милый старый Лаган разрезал город пополам. На охранявшие площадь высокие гранитные алькасары, мраморные крепости с величественными колоннами Малви глазел как на диво, от изумления раскрывал рот при виде бесчисленных рядов домов из красного кирпича, выстроенных специально для трудящегося народа. Здесь ты получал жилье. Здесь ты получал соседей. И если Коннемара была Антарктидой, то Белфаст — Афинами. Так казалось Пайесу Малви. На башне ратуши развевался британский флаг величиной с поле его отца.

Пайес добрался до многолюдного порта и на время устроился землекопом: расширял и углублял гавань. Такая работа была ему по душе — несложная, здоровая и результат виден сразу, не то что когда обрабатываешь поле в Коннемаре. Да, к вечеру разламывалась спина, слабели мышцы, кожа шелушилась от холода, а мозоли на руках напоминали стигматы отшельника, однако к концу недели тебе отсыпали горсть шиллингов, унимавших боль, точно целебный бальзам. Съестного в городе было много, и стоило оно дешево. Хочешь выпить — изволь, и это легко достать, и не ядовитый потин [54] , как на севере Голуэя, а вкусный легкий эль и согревающее солодовое пиво.

В порту никому нет дела, пришел ты или ушел. Прочие трудяги сами уходили и приходили. Малви, выросшему почти в кровосмесительной близости Коннемары, анонимность большого города представлялась блаженством. Свобода завести беседу с учтивым незнакомцем, который разговаривает с тобой, только чтобы убить время. Товарищ, который ничего не предлагает и ничего не требует взамен Вряд ли вы еще увидитесь, поэтому можно болтать без опаски. Или свобода не заговаривать ни с кем вовсе: но здесь ты волен выбирать — не то что в горах Голуэя. Глубокое молчание ночного города. Гулять по улицам спящей метрополии, слышать эхо своих шагов по мокрому черному камню, сквозь просвет в конце улицы с рядами лепящихся друг к другу домов заметить вдали холмы, залитые лунным светом, — и вернуться с бутылкой в свою портовую лачугу. Пайес Малви мнил, что живет как бог.

В юности его мать две недели провела в Дублине. И всякий раз, когда заводила речь о порядках большого города, с подозрением и упреком отмечала, что в таких местах можно по-настоящему быть собой. Пайесу Малви казалось, что здесь каждый волен быть кем угодно: город — чистый лист, на котором можно переписать прошлое. Текст, написанный там, где подчистили предыдущий, по-гречески называется палимпсест. Про себя Малви называл Белфаст «Палимпсестия, графство Антрим». Здесь нет причин ограничиваться тем, чтобы оставаться только собою. И вскоре он обнаружил, что в Палимпсестии существует масса причин быть кем-то еще.

Там он впервые стал пользоваться вымышленными именами. Отзывчивый товарищ-протестант, с которым Малви делил лачугу, украдкой посвятил его в некоторые из правил. Белфаст меняется. Люди несут «прежний бред [55] . За товарищем отродясь не водилось и не водится предрассудков. Вера — личное дело каждого, и, если бы все думали так же, жить было бы куда проще. Но католику нынче надо держать ухо востро. С таким говорящим именем, как Пайес [55] , в некоторых районах города лучше не ПОЯВЛЯТЬСЯ.

На время Малви притворился собственным братом, но быть Николасом Малви показалось ему неприличным: жестокая колонизация. Да и фамилия Малви слишком уж отдавала папством, а большинство нанимателей этого на дух не переносили. Выбрать себе правильное имя оказалось невероятно сложно. Как «Джон Адамс» он почти четыре месяца проработал портовым грузчиком, как «Айвен Холланд» — матросом на скотовозе, как «Билли Раттледж» — палубным матросом на лоцманском буксире. Портовая жизнь была достаточно разнообразна, чтобы часто менять имена.

Под именем Уильяма Кука он трудился помощником портового грузчика, который любил Бога и понукал Малви тоже Его полюбить. Малви так же мало желал найти Иисуса, как Иисус, надеялся он, желал найти Малви, однако ему нравилось слушать удивительно поэтичную речь набольшего. Танцы он звал «ножными блуднями», виски и портер — «пахтой дьявола». Умерших называл «усопшими», Папу Пия — «Капитаном Красная Шапка» или «Джонни Длинные Чулки».

Сам грузчик считал себя «искупленным библейским протестантом», Силой Духа Святого причисленным во избавление к евангельской вере. Малви не понимал, что значит «искупленный» и «причисленный» в таком возвышенном смысле, почему искупление грехов — цель, к которой непременно следует стремиться, и от каких таких тяжких грехов требуется избавление. Но Малви казалось, что способность подобным образом рассуждать о вере придаст ему весу. Он принял крещение как евангельский христианин в храме-палатке в Лисберне и тем же вечером по дороге домой посетил католическую мессу в Дерриагн, хотя одежда на нем еще не высохла после крещения. Ни то, ни другое не приобщило его к Силе Духа Святого, но, как говаривал отец, когда пропускал стаканчик-другой, глупо ждать от Бога чудес.

Со временем Малви утомила портовая жизнь с ее зарождающимся недоверием и усиливающимся взаимным подозрением, и он решил попытать счастья в другом месте. Некий Дэниел Монаган записался на скотовоз, курсировавший между Белфастом и Глазго. Через месяц в Белфаст вернулся уже Гэбриел Эллиот: работы в нищем шотландском городе не нашлось, зато существовали многие разногласия из тех, что назревали и в Белфасте.

Физический труд ему прискучил, и Малви стал гадать, чем бы еще заработать себе на жизнь. Вечерами он обходил портовые кабаки и пел там балладу, которую сочинил. Он выучился приспосабливать ее ко вкусам слушателей и ступать осторожно в многочисленных границах Белфаста. Если в кабаке сидели протестанты, оскорбленный сержант превращался у него в ленивого ирландца-католика, просящего милостыню; католикам Малви пел о фанатике-викарии, стремящемся обратить в свою веру благочестивых голодающих. В конце концов (он подозревал, что рано или поздно эта минута настанет) выяснилось, что он, по сути, поет одну и ту же песню двум противоборствующим сторонам, и те, накоротке объединившись, избили его до полусмерти и вышвырнули из города.