Тем же утром я произнес на Форуме речь. К тому времени паника стихла, и римляне в своем вялом безразличии приготовились встретить нового правителя. Высоко на Ростре отрезанная и окровавленная голова Сульпиция пялилась выпученными глазами с шеста. Я бы с удовольствием воспользовался привилегией убить его собственными руками, но не стал выказывать своего недовольства рвением, которое опередило меня даже вопреки моему приказу. Во всяком случае, мертвый трибун представлял собой удобный наглядный пример, неопровержимое доказательство, что мои слова не расходятся с делом.

Я начал с того, что сообщил народу о грустном положении Республики, разрываемой так долго интригами демагогов, вынудивших меня на поступки, о которых я лично мог бы только сожалеть, но которых не мог избежать. Народ смотрел на голову Сульпиция и молчал. На сей раз меня уже никто не прерывал. Тогда я вкратце ознакомил их со своими чрезвычайными декретами. Все законы Сульпиция, поскольку они были приняты под угрозами и по принуждению, объявлены недействительными. С целью проверки деятельности безответственных трибунов ни одно предложение в будущем не будет поставлено перед народным собранием, если оно предварительно не одобрено сенатом. Списки избирателей, обладающих правом голоса, и способы голосования будут пересмотрены, чтобы должности магистратов в будущем не попали к известным бунтовщикам.

Тупые угрюмые лица смотрели на меня, пока я перечислял эти меры — конечно, неадекватные, но лучшие, что я мог сделать за такое короткое время. Я сознавал неудержимое чувство удовольствия и триумфа, пока смотрел на эту побежденную толпу. Они не стоили ничего — обыкновенные едоки, эгоистичные, жестокие, нерешительные и подкупленные, досужие лишь к простым ощущениям совокупления и пьянства, к мгновенным волнениям гонок или арены. Лошади и мулы голосовали бы с большей разумностью и честностью. Но когда мои ликторы разогнали их, а они покорно разбрелись, сопровождаемые звуками консульских труб, насмешливо дующих им в спины, я не питал никаких иллюзий, что с ними или с их предводителями покончено.

Теперь, наконец, реальная власть принадлежала мне. Однако теперь я, как никогда, не мог себе позволить наслаждаться удовольствиями, которые дает власть. Люди, завоевывающие власть так, как завоевал ее я, слишком склонны воображать себя с тех пор непобедимыми и непогрешимыми. Я был лишен подобных иллюзий.

По правде сказать, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что мой авторитет в Риме почти полностью зиждется на моих легионах. Постоянная угроза их присутствия могла бы заткнуть рот оппозиции, но не могла уничтожить ее; и как только угроза минует, чего не удастся избежать, возникнет масса возможностей возобновить гражданскую войну. Хоть Сульпиций и мертв, но Марий очень даже жив. Он бежал из Рима, спасая свою шкуру, и, судя по слухам, скрывается где-то на юге. Я предложил щедрую награду за его поимку и официально объявил его вне закона — что означало, что его разрешалось убить на месте, но я не возлагал особой надежды на подобные методы. У Мария было слишком много друзей, его имя обладало почти магической силой, которую даже полное поражение не могло бы полностью затмить.

Хуже всего то, что я был вынужден бороться против атмосферы недоверия и негодования, которая ясно чувствовалась не только среди сторонников Мария в партии популяров, но и среди самых обыкновенных людей. Они ненавидели меня просто потому, что я заставил их повиноваться военной силе, а не взятке, к чему они были приучены. Их подкупали и давали им взятки слишком долго: резкая перемена была для них чем-то вроде шока.

Наконец, я подорвал доверие сената. Я попрал их самые лелеемые традиции: я вошел в Рим с вооруженными людьми за спиной. Правда, мой поступок был в значительной степени в их интересах; но человек, который нарушил закон однажды, может нарушить его снова, но по иным соображениям. У них не было никаких гарантии моего поведения; и в крайнем случае они не могли простить мне того, что я выставил их бессилие перед неопровержимым аргументом силы. Даже Сцевола, который во всем поддерживал меня прежде, высказал возражения на сенатской курии против декрета о признании Мария вне закона, который я объявил. Это, видите ли, оскорбляло его понятия об этикете.

В течение этих нелегких месяцев у меня возникал большой соблазн объявить себя открыто военным диктатором, что в действительности так и было, и править Римом в качестве такового, но риск преждевременного провозглашения себя диктатором был огромен. Настал момент, когда я остался единственным консулом. Я отправил Квинта Помпея на север, чтобы тот взял под свое начало отряды известного друга Мария. Но воины не сочли подобную перемену приемлемой; они убили бедного Помпея и восстановили своего прежнего полководца. Ясно, что палка личной преданности о двух концах. Тем временем я решил выждать время. Теперь неудача уничтожила бы все, ради чего я старался.

И куда ни кинь, вставала одна проблема, которая затмила все остальное. До тех пор пока Митридат не будет побежден, а Азиатские провинции с их неистощимым богатством не будут вновь отвоеваны, все, что я мог сделать в Риме, не имело никакого значения вообще. Казна была почти пуста, и не было иного способа наполнить ее, кроме как победить на Востоке. Мои легионы, от которых зависела моя жизнь и которые усердно сражались за взятие Рима ради скромного вознаграждения, проявляли нетерпение в ожидании платы и добычи, которые могли быть получены только одним способом. С каждым месяцем, что я проводил дома, Митридат собирал все больше резервов — людских, продовольствия и кораблей.

Здравый смысл говорил мне, что будет безумием оставить Рим Марию, когда мое положение там столь неопределенно. Мне потребуется каждый солдат, которого я только мог поднять. Но что остановит Мария от узурпации моей власти, как только я покину Рим? Я подумывал о том, чтобы послать другого полководца на мое место; но не было никого, кому я мог бы доверять, или, скорее, того, кто казался способным к победе в такой невероятной кампании. А если по случайности ему удастся победить, то у меня будет лишь еще один потенциальный конкурент.