Этим единственным оскорблением, которому нет прощения, Гай Марий разрушил мои последние сомнения, но вложил мне в руку меч. Даже тогда, я думаю, ему не приходило в его пьяную, придерживающуюся старых традиций голову, что при необходимости я отброшу в сторону те законы, которым он лицемерно поклонялся. Если бы у него возникла подобная мысль, он ни за что не отпустил бы меня тогда.

Я сделал то, что был вынужден сделать. Я аннулировал свой декрет о юстиции, как того требовал Сульпиций, не обращая внимания на торжествующее улюлюканье и насмешливые выкрики, которыми были встречены мои слова. Я мог позволить себе ждать. Каждое оскорбление, каждое унижение моего достоинства будет отмщено сполна. Тогда я возвратился к себе домой, сообщить новости Метелле и осуществить нелегкую задачу — сказать Корнелии о том, что ее муж мертв.

Корнелия восприняла смерть молодого Помпея очень тяжело: она ходила уже беременной, и ее нервы были натянуты. Я попробовал было успокоить ее, как умел; но признаюсь, я всегда бываю неуклюж и жесток, когда сталкиваюсь с проблемой подобного рода, да и что я мог поделать?! Корнелия, как оказалось, почему-то обвинила меня в этой трагедии. Возник соблазн рассказать ей правду, что Помпей был несдержанным зеленым глупцом, который получил по заслугам, и что именно он непосредственно в ответе не только за то, что и моя жизнь оказалась в смертельной опасности, а я сам подвергся оскорблениям Мария, но и за то, что подвиг Сульпиция на последний отчаянный поступок. Однако я сдержался. Беременные женщины не самые разумные из живых существ.

И все же в моем сердце остался горький осадок, когда я уходил от нее. Отношения, которые мы с таким трудом наладили, в один день были попраны и не подлежали восстановлению вновь. Корнелия больше не могла ни о чем думать, кроме смерти мужа: заплаканная и тяжелая, она отвернулась, когда я попытался поцеловать ее на прощанье. К тому же я был вынужден оставить ее на попечение Метеллы, которая была потрясена, узнав (о чем в конце концов Корнелия проговорилась в своем горе), что моя дочь ненавидела Метеллу столь сильно, сколь она любила Клелию. Но другого способа обеспечить ее безопасность не было.

Как только стемнело, я выехал из города через неохраняемые ворота, скрывая лицо в складках своего капюшона. Ни один из вооруженных охранников не встал у меня на пути; ни один всадник не преследовал меня, когда я скакал галопом по белой Аппиевой дороге. Пусть Марий и Сульпиций наслаждаются своим моментом триумфа — им осталось недолго. Дав мне возможность уехать из Рима, они совершили ошибку, которая уничтожит их.

Я ехал все время на юг, где в Капуе меня поджидали мои шесть легионов: ветераны, кем я командовал во время италийской кампании, которые, как я был уверен, не подведут меня теперь.

Мой неожиданный приезд в Капую, в одиночестве, на охромевшем коне, сразу же вызвал самые дикие слухи, распространившиеся по всему лагерю. Мои старые легионеры высыпали на улицы и приветствовали меня, когда я направлялся к командирам. Чья-то грубая рука сунула мне в руку кожаную флягу с вином, и я благодарно выпил глоток. Вокруг меня повсюду рос гул громких, нетерпеливых, вопрошающих голосов. Я покачал головой и ничего не сказал, кроме:

— Завтра. Я поговорю со всеми вами завтра.

Я думал, что в этих казармах не возникнет никаких неприятностей.

Но с моими старшими офицерами, которые все как один были из семей патрициев, все обстояло по-другому. Они приветствовали меня довольно вежливо, но, определенно, были сдержанны и подозрительны. Мой поступок казался им абсолютно неконституционным. В конечном итоге я все-таки был консулом и находился еще при исполнении служебных обязанностей. И самое место мне — в Риме.

Той ночью я собрал их всех вместе на приватный разговор и сообщил им столько, сколько счел нужным, что в действительности было всей правдой о случившемся за прошедшие двадцать четыре часа. О чем я не сделал никаких упоминаний, так это о моих планах на будущее. Я повествовал о произволе, от которого пострадал, о серьезных оскорблениях моего консульского достоинства, об анархии, воцарившейся в городе. Они выглядели достаточно потрясенными, но все еще не совсем доверяли мне. Я объявил о своем намерении обратиться к своим отрядам на следующее утро и распустил их, не дав задать вопросов.

Времени для церемоний не было. Теперь я почти не сомневался, что Сульпиций проведет через народное собрание декрет о передаче моей армии Марию. Самое позднее к полудню следующего дня прибудут делегаты, чтобы лишить меня полномочий главнокомандующего. Я не мог быть уверенным в моих офицерах; я был вынужден полагаться лишь на солдат. Они меня не подведут. Достаточно намекнуть, что Марий может предпочесть взять своих ветеранов на Восточную кампанию. Легионеры не станут с готовностью отказываться от обещанной добычи, а центурионы — от вознаграждения за долгую службу.

Я, как оказалось, успел вовремя. Легионы были собраны — тридцать пять тысяч человек — вне городских границ на огромном поле, которое было предназначено для упражнений в боевом искусстве. Я стоял на временном возвышении, чтобы обратиться к ним с речью, а мои офицеры перешептывались и взволнованно топтались позади меня. Когда я закончил свой рассказ и обратился к отрядам с призывом приготовиться следовать за мной немедленно, послышались неожиданные выкрики:

— Веди нас в Рим! Смерть Марию!