Я был уже обеспечен постоянно действующим пропуском с правом прохода по внутренней территории лагеря, но без выхода за ворота первого периметра ограждения и входа на второй этаж администрации, где располагались кабинеты коменданта, его заместителя и радиостанция. Писарям также был запрещён проход на территорию казарм охраны, в гараж и автомеханическую мастерскую, а также появляться на двух главных проходных лагеря.

Короче, мы оставались, по большому счёту, такими же военнопленными, лишь с некоторыми, хоть и значимыми привилегиями. С моей точки зрения, сами льготы действительно были довольно существенными: баланда «полицейского разлива», обмундирование, освобождение от тяжёлых работ, а теперь вот ещё и баня. Призадумаешься. Есть что терять…

Для оценки ситуации стоит попытаться внутренне погрузиться в психологическое состояние предательства, понять, чем «дышат» все эти фашистские прихлебатели. Инстинкт самосохранения? Страх? Что ж, это понятно. Месть и обида на советскую власть? Тоже объяснимо. Получается, раз можно понять, то и простить тоже? А вот и ловушка, братец. Привет из толерантного двадцать первого. Ну уж нет! Это не про нас. Да, дед? Моё внутреннее состояние при подобной постановке вопроса немедленно взорвалось вулканом. Да так, что пришлось прикрыть веки, чтобы по бешеному взгляду окружающие не догадались, что творится у меня внутри.

Интересно другое. Чем интересно вызвано участие ко мне Труманиса? Он единственный в администрации фольксдойче среди лагерников. Держится обычно особняком. Как оказался в лагере, рассказывать не любит. Так, отделывается дежурной фразочкой: «Хорошо, что не в концлагере!» Стоит повнимательнее присмотреться.

Баня оказалась отдельным небольшим неказистым бараком, дополнительно обшитым потемневшим и местами прогнившим войлоком и старой дырявой фанерой. Внутри была сложена каменка из обломков кирпичей, причём при кладке в ход неизвестный печник пустил даже речные булыжники. В самой парной могли едва развернуться 2–3 человека. Видимо, экономия места определялась невысокой производительностью печи. И всё же лагерный умелец из подручных материалов и вправду соорудил настоящее чудо.

Насчёт загаженности Труманис, конечно, преувеличил, но веником, скребком и тряпкой пришлось поработать на совесть. Да и с вёдрами к колодцу набегался до мельтешения в глазах. Короче, дедовщина во всей красе! Заканчивал работу уже под нетерпеливые взгляды новых коллег, переминавшихся у входа с чистым бельём под мышкой.

В следующие четверть часа пришлось испытать на личном опыте шайтан-машину для стрижки волос. Должность местного парикмахера совмещал автомеханик из гаража. Оказавшийся мастером на все руки. Он же, оказывается, сложил и банную печь. Чем-то он напомнил мне Шурку-Механика с угольного карьера. Он притащил с собой старую, но рабочую, механическую машинку для стрижки с ножным приводом. Не знаю, откуда в лагере оказался столь редкий девайс, о подобных ему мне приходилось лишь читать. Несмотря на устрашающий вид и странный механический лязг, сопровождающий её работу, функции свои она выполняла вполне достойно и не выдёргивала волосы клоками, как проржавевшие ручные, что использовали на санобработке прибывших в Цайтхайн.

В итоге моя очередь на помывку наступила одной из последних, вместе с задержавшимся где-то Семёном. Воды в котле, вмурованном в каменку нам оставили маловато, пришлось доливать и снова сидеть на полоках, наслаждаясь разогретой парной. Оконце в парной давало света ровно столько, чтобы нащупать тазик и не промахнуться ковшиком мимо ведра. Но для меня по вполне объяснимым причинам это не было проблемой. А вот Семён чуть не сверзился, промахнувшись мимо края полока.

— Вот же темень, твою мать! — выругался старший писарь от неожиданности.

Начиная обливаться потом, я неожиданно сообразил, что мы с Семёном впервые оказались наедине. Пожалуй, вот он мой шанс выполнить задумку!

Старший писарь забрался в угол на верхний полок, прикрыв глаза и наслаждаясь жаром. Я осторожно выглянул наружу через небольшое оконце. Двор был пуст, лишь автомеханик-парикмахер, уложив в деревянный ящик свою шайтан-машину, колол дрова у забора. Судя по его энтузиазму и ловким отточенным движениям, делал он это явно без энтузиазма. Значит, минимум минут пятнадцать-двадцать провозится.

Перед тем как приступить к задуманному, отогнал проскользнувшую трусливую мыслишку о возможном провале. Сколько можно тянуть? Не хотелось бы прибегать к крайним мерам. Но в случае если Родин не пойдёт на контакт, я готов устроить ему несчастный случай прямо тут в бане. Семён был значительно выше и крупнее меня. Моложе и на вид явно сильнее. Вряд ли кто-то поверит, что такой дрищ, каким я выгляжу на первый взгляд, свернёт эдакому бугаю шею или остановит сердце прекардиальным ударом. Но это уже в крайнем случае.

— Сёма…Семён, — тихо позвал я, усаживаясь в метре от Родина.

— А? Чего тебе? — отозвался распаренный старший писарь, даже не открыв глаз.

— Поговорить бы.

— Не наговорился за весь день?

— Ты в состоянии послушать и не перебивать меня, Семён? Хотя бы четверть часа.

— Валяй… — после нескольких секунд молчания ответил Родин. Слабое освещение в парной ничуть не мешало мне отслеживать все детали его мимики. Старший писарь соизволил открыть глаза, но веки его были прищурены. Поза спокойная, расслабленная. Никаких признаков напряжения.