ТРИ СУДЬБЫ.

Старец вышел из ворот монастыря…Был он худ и высок, но не немощен, а крепок, спокоен и как-то по-особому светел… Поступь медленная, неторопливая, но твёрдая. Улыбнулся монаху-привратнику: словно слабое сияние озарило узкое бледное лицо… Монах затворил ворота, покачал головой: стар батюшка, а каждый день ходит на свой пенёк заветный посидеть, помолчать… То ли дремлет, то ли молится, то ли вспоминает что…А и есть что вспомнить…

– А и есть, что вспомнить,– думалось старцу… Он сидел на любимом пне от давно спиленного дуба, что засох после удара молнии много лет назад. Перед ним была синяя искрящаяся полоска воды, за которой раскинулся на небольшом взгорке уютный деревянный монастырь, огороженный деревянной же стеной с огромным дубом посредине. Жив ещё дуб, и его переживёт. Старец чувствовал, что уход недалече. А ведь с этого дуба всё и начиналось. В его дупле поселился Герасим, пока рубил себе «келейцу малу», да и дупла не надобно было летом: крона дерева такой густоты, что не пропускала даже сильного дождя… А много ли нужно монаху-отшельнику? Днём он работал и молился, а ночью только молился, темно работать-то…Иногда забывался на короткое время, коленопреклоненно, на молитве… Такой положил себе зарок ещё в самом начале монашеской жизни – не ложиться… Так больше никогда и не лёг… Там полежим… належимся ещё…

На местном наречии дуб – болда – так и прозвали речку Болдина, а монастырь Болдиным; получается, что дубовым, усмехнулся про себя старец. А позвал его на то место колокольный звон, услышанный им в краткие минуты забытья… И пошёл, нельзя было не пойти – Бог позвал… А когда увидел поляну на берегу речки, и редкие дубы на той поляне, и среди них могучего красавца с дуплом – болду – понял: здесь жить!

Но и место было не совсем пусто! Хоть и разорена земля Смоленская после литовского нашествия, а на Дорогобужской и вовсе клочка не было битвами не засеянного: обломки мечей, кольчуги, куски литовского и русского доспеха попадались каждому косарю и пахарю, но по берегам рек испокон веков жили, крестьянствовали. Многих войны разорили и согнали с пепелищ, ватаги разбойных людей озоровали по Московской дороге и вблизи городов. Горе одинокому путнику или припозднившемуся торговцу! Чужаков боялись… А тут появился человек неизвестный, странный, то ли монах, то ли колдун, поди, разбери… Да и разбираться не хотел никто: и гнали его, и били… Сколько унижения претерпел Герасим от местных жителей, испуганных и разорённых, но никогда не роптал, только кротко сносил все ругательства над собой, да молился: «Господи, прости их и залечи обожжённые войной души…». Но тут собрался окрестный люд, избили его и, дабы не брать греха на свою душу, повели на суд наместника в Дорогобуж. Он шёл и молился… Помоги… Защити…

Наместник и разбираться не стал, велел бросить его в темницу как бродягу. Но не успели и вывести Герасима, приехал посланник московского царя, зашёл в судную избу, увидел избитого монаха, опустился перед ним на колени, попросил его благословения. Посланник же им и рассказал, что у царя и великого князя Василия Ивановича Даниил Переяславльский, великий подвижник, настоятель монастыря, монах благочестивый и учёный, крестил сына Ивана (будущего Грозного царя), а Герасим – любимый ученик Даниила – часто бывал при княжеском дворе и с самим учителем, и с разными поручениями к князю, и известен всем князьям и боярам чистой подвижнической жизнью. Тут уж наместник пал на колени перед монахом, приказал развязать, отпустить, никаких препятствий не чинить, пусть живёт, где хочет… Спасибо, защитил Господь…

Постепенно и среди народа разнеслась молва о праведном человеке, стали приходить к речке Болдине люди, искавшие спасения души и вечной жизни, собралась братия, поставили часовню… Храма вот не было… Взял Герасим посох, да котомку с сухарями, да лапти в запас, перекрестился, помолился, да и пошёл в Москву за разрешением поставить храм…

Шаг человеческий – два-три на сажень 50 , да и сажень – мера невеликая, а отмериваются вёрсты, десятки вёрст, сотни… Шагает монах с молитвою… А на коне он во всю свою жизнь никогда не ездил, только пешком… Заночевал в Вязёмах – это последняя перед Москвой станция по Большой Смоленской дороге. Приютил богатый купец, знавший его по Переяславлю, куда возил продукты для монастыря. Странник помолился, взял яблоко и немного сухарей, запил водою; на кровать не лёг, сел на широкую лавку, застеленную домотканым ковриком, вытянул уставшие ноги, снял с запястья старенькие чётки, сделанные ещё преподобным Левкием, ушёл в молитву…

Встал до восхода, чуть стало светать, взял посох, перекрестил на выходе дверь приютившего его дома… В путь! Легко идти по пустой дороге, верста за верстой приближается он к Москве. Вот и купола впереди, благовест со всех сторон… Аккурат в воскресный день пришёл он в стольный град. Приняли при дворе ласково, разрешение дали и строить храм и открыть монастырь, да ещё государь и средств на строительство выделил. С деньгами-то почему не строить! Вернулся домой, закипело дело! Вот он перед глазами его первый монастырь! Жаль только, беден ещё край, всё деревянное: храмы, колокольня, стена… Построить бы всё из камня! И представилась ему белокаменная стена, Введенский храм, Троицкий, колокольня – всё светлое, чистое, радостное! И дуб посреди монастыря! Огромный, величественный, патриарх здешних лесов! Его болда! Закатное солнце ласково греет его спину… Сидит старик, думает, вспоминает…

Сидит старик, думает, вспоминает… Закатное солнце ласково греет спину… Вечный спутник – ловкий плотницкий топорик – лежит у его ног. Сколько годов тому топору! Сделал на заказ по рисунку отца дорогобужский кузнец. Хоть и занимался он полжизни каменным делом, а топорика этого по давней плотницкой привычке из рук не выпускал… Вот уже старик седой, и сила стала подводить (а ведь смолоду за ту безудержную силу прозвали Конём), и, видно, последний в своей жизни храм ставит, да уже не сам, а всё помощники, он только руководит работами… Подбежал ученик, Абросим, закричал было: «Фёдор Савельич!..» – но, увидев, что старик задумался, смолк и отошёл, сам решит, не маленький, даром что ли учился у мастера столько лет!

А царский градоделец Фёдор Савельевич Иванов, прозванный смолоду Конём за неимоверную выносливость и силу, сидел на обрубке бревна на Красной площади в стольном граде Москве, смотрел, как возводят собор по его чертежам и вспоминал, вспоминал… Из первых больших строек чаще приходили на ум Вязёмы… Умер лютый государь Иоанн Васильевич, на престол только взошел сын его Фёдор Иоаннович и подарил село Никольское-Вязёмы своему шурину Борису Годунову. И тот начал большое строительство. Призвал тогда ещё совсем молодого, но уже известного своими постройками мастера Фёдора Коня, сына плотника Савелия. И закипела работа! Они сразу понравились друг другу: оба стремительные, охочие до работы, толковые… Только Борис умный, осторожный, выбившийся в люди (отец его был вяземский помещик среднего достатка), а Фёдор вспыльчивый, прямолинейный, горячий. Сколько раз спасал Борис мастера от царского гнева. Была между ними странная дружба, не по чину, вроде бы, а была… И то сказать, разве они ровня? Предком Годунова был татарский мурза Чета, бежавший на Русь из Орды по каким-то одному ему ведомым причинам ещё при Иване Калите. Чета крестился, женился, и пошёл его род по Руси. Сам мурза незадолго до смерти основал Ипатьевский монастырь, знать было, что замаливать, за долгую его жизнь… Когда земли Вязьмы отошли к опричнине, небогатый, но умный и целеустремлённый Борис стал опричником царя Иоанна, а дальше пошёл наверх от ступеньки к ступеньке…

И вот теперь они с Конём строят Вязёмы. С деньгами-то почему не строить! План составили обширный: «церковь каменна о пять верхах и каменна плотина у пруда», звонница северного типа, торжок 51 … Каждый свободный день приезжал боярин в свою усадьбу, смотрел, обсуждал, планировал… Обстоятельный, хозяйственный, он вникал во все мелочи, видел все недочёты… И вот уже словно в сказке вырос большой деревянный терем недалёко от церкви, вся усадьба обнесена крепкой крепостной стеной с пятью башнями и рвом… Глаз не оторвать! Борис (уже не Борька вяземский, сын Федьки Кривого), а Борис Фёдорович Годунов фактически правил Русью вместо болезненного безвольного Фёдора Иоанновича, не любившего государственные дела. Царь Фёдор с женой Ириной – сестрой Бориса – ездили по монастырям на богомолье, да любили жизнь тихую, молитвенную, уединённую…

Конец ознакомительного фрагмента.