Наблюдая, как несколько гуманоидных фигур быстро заскользили по полю ко Дворцу спорта, он не мог и предположить, что в скором времени ему суждено будет с ними встретиться и подружиться.

Дождавшись, когда стрелки часов секунда в секунду укажут установленное начальником время, Лев Соловьев наконец объявил пышущим негодованием музыкантам «Машины времени»:

– Всё, можете идти на сцену.

– Тирания и волюнтаризм, – мрачно процедил сквозь зубы Александр Бутузов, молодой московский поэт по прозвищу Фагот, и шагнул в кулисы. Он уже больше года катался с «машинистами» на гастроли и читал между их песнями стихотворения полузапрещенных, точнее, неохотно издаваемых авторов. Стихи он подбирал смелые, умные и читал их необычно, без стандартной показной проникновенности, делая таким образом выступления «Машины» чем-то большим, чем просто эстрадный концерт.

Тираном и волюнтаристом он обозвал Соловьева за то, что тот так и не объяснил, почему без всякой причины держит «Машину» за сценой, мучая и музыкантов, и публику.

Но вот в бушующем зале погас свет, и только на сцене, перед небольшой конторкой, за которой встал Фагот, загорелся слабый зеленый огонек. Четырехтысячная толпа зрителей томского Дворца спорта замерла в предвкушении. И Фагот заговорил заползающим прямо в душу голосом:

– Никого со мною нет.

На стене висит портрет.

По пустым глазам старухи

Бродят мухи, мухи, мухи.

– Хорошо ли, – говорю,

– Под стеклом, в твоем раю?

По щеке сползает муха,

Отвечает мне старуха:

– А тебе, в твоем дому,

Хорошо ли одному?*

[* Арсений Тарковский «Портрет».]

Ошарашенный такой не по-советски мистической картинкой одиночества, зал наполнился гробовым молчанием. В этот момент на сцену должен был выйти Андрей Макаревич с гитарой и спеть «Давайте делать паузы в словах». Но он не вышел.

Такое уже случалось. Например, когда однажды перед концертом он почти опустошил бутылку коньяку, и его приводили в чувство. Тогда пришлось прочитать подряд штук пять стихотворений, прежде чем на сцене появилась группа.

Но в этот раз причина была какая-то другая, Фагот только что видел Андрея и остальных трезвыми, как огурчики. Ну если не считать Петю Подгородецкого, который был все-таки слегка подшофе.

Что же происходит сейчас там, за кулисами? Похоже, издевательства замдиректора Дворца спорта продолжаются. Фагот еле слышно повторил: «Тирания и волюнтаризм!» – и выбрал стихотворение подлиннее. (Он еще не знал, что на этот раз под нарастающий рокот недовольного зала ему придется прочесть их больше десяти.)

– Однажды я пел на большой эстраде,

Старался выглядеть молодцом,

А в первом ряду задумчивый дядя

Смотрел на меня квадратным лицом.

Не то он задачки искал решенье,

Не то он был сотрудник газет,

Не то он считал мои прегрешенья,

Не то он просто хотел в клозет.

А в задних рядах пробирались к калошам,

И девочка с белым, красивым лицом

Уходила с парнем, который хороший,

А я себя чувствовал желторотым юнцом.

Какие же песни петь на эстраде

Чтоб отвести от песен беду,

Чтоб они годились квадратному дяде

И этой девочке в заднем ряду.

Не могу понять, хоть ты вой, хоть тресни,

Что стало с песней, в конце концов?

А может быть, братцы, кончилась песня

И падает в землю белым лицом.

Ну, хорошо, а что же дальше –

Покроет могилку трава-мурава?

Тогда я думаю: спокойствие мальчики,

Еще не сказаны все слова*.

[* Михаил Анчаров «Антимещанская песня».]

А за кулисами происходило вот что. Фагот только начал читать первое стихотворение, когда перед Львом Соловьевым и «машинистами» возникли Мучник и «Битлз».