Но для невежд и рабов, ожидающих вознаграждения, как брошенной кости, этого не достаточно. Нет. Им надо, чтобы на деревьях висели плетеные китки[281] и рацеморовые жупицы.[282] Такие вещи кажутся им более возвышенными и чудесными… Они даже не понимают, как ожидания такого сорта унижают заповеди, которые они выполняют. Однако за это они тоже несут наказание. Им обязательно придется сперва умереть и воскреснуть, чтобы узреть милосердие Господне и Его чудеса и получить оплату за свою службу. Реб Элиёгу бен реб Шлойме-Залману этого не требуется. Он может служить Всевышнему и без награды в Грядущем мире. Он чувствует и знает, что наградой за выполнение заповеди является сама заповедь. Наслаждение Торой и Служением уже само по себе есть часть Грядущего мира. Точно так же, как этот спелый плод, который он ест, чтобы наполниться свежими силами для молитвы и изучения Торы.

3

Эти ясные мысли, вызванные спелым фруктом, как будто окружили гаона лучистым светлым облаком. Мысль растворилась в чудесном вкусе, а вкус — в мысли. Все его худенькое тело сладко вздрагивало, как натянутая струна арфы. Нет! Такие минуты никогда не придется переживать тем, кто зажрался. Пресыщенные люди и те, кто не ограничивается немногим, никогда не смогут оценить наслаждение от плодов, которые продаются по три штуки за грош…

Однако ему, старому аскету и отшельнику, ни на мгновение не пришло в голову, что эти светлые мысли и ощущение, которое он переживал сейчас, — всего лишь слабый отзвук каббалы, которую он изучал когда-то в юности; что эти мысли приближают его к учению Бешта и Межеричского проповедника, которых он так яростно преследовал…

Разрезанная на четыре части груша тем временем закончилась. От нее остался только одеревеневший черенок, и прозрачные пальцы гаона механически потянулись к сливам: они взяли одну из них, мягкую, спелую, казалось, подернутую голубоватой росой. Сам не зная почему, гаон едва-едва улыбнулся, протянул к сливе и вторую руку и всеми десятью пальцами, по-стариковски, принялся вертеть и ощупывать фрукт со всех сторон. Наверное, чтобы вернуть потерянные удовольствия, пробудить исчезнувшие желания.

Большая голубоватая слива действительно была гладкой и приятной на ощупь. Она обладала неуступчивой, упругой мягкостью живой кожи, как… Погоди, погоди! Сейчас он вспомнит. Ах, да! Как щечка его младшей внучки, крохотной девочки, к которой сам он так редко прикасался, чтобы не слишком баловать ее и чтобы не получать слишком много удовольствия на этом свете… Это то же самое и одновременно не то… Да, да. Теперь он помнит. Такую же милую нежность он впервые ощутил после своей бар мицвы, когда женился и стал семейным человеком…

И вдруг, словно обжегшись, он уронил спелую сливу в блюдце и тут же схватился за оловянный бокальчик с водой для омовения рук после трапезы. Гаон полил на кончики пальцев сперва правой, а потом левой руки так поспешно, словно они горели и их необходимо было потушить. Гаон плотно закрыл глаза, чтобы не видеть соблазнительных слив, и зашептал благословение, крутя головой из стороны в сторону:

— Ай-ай-ай, на реках Вавилонских мы сидели и плакали, вспоминая о Сионе…

При этом он быстро вытирал «погашенные» кончики пальцев краем сырой холщовой скатерти. Но эта милая, можно сказать, грешная гладкость сливы все еще кипела на них… Вот что всегда получается, когда даешь хоть один палец духу-искусителю! Он схватит всю руку и захочет еще, а потом еще… Кажется, что такого произошло? На одно лишнее мгновение гаон позволил себе наслаждаться едой, и тут же неожиданно появилось множество других наслаждений. Помнишь? Помнишь? Помнишь?.. Полный гармидер![283] Правда, это, не дай Бог, не были запретные наслаждения. Всё кошерные, еврейские. Но тем не менее наслаждения. Не ко времени и не к месту. Потому что… такая же благородная гладкость, как у зрелой сливы, была когда-то у кожи раввинши, дай ей Бог здоровья, когда она еще была очень молода и лежала с только что остриженной головой[284] в слишком большом для нее чепце, а он впервые прикасался к ней пугливыми мальчишескими пальцами.

— Ты раскрываешь руку свою, — шептали губы гаона, — и насыщаешь всех живущих…

А в его сердце бурлила жалость, сильная жалость к раввинше, дай ей Бог здоровья, и к себе самому.

И словно в подтверждение, в качестве воплощения той туманной картины, которая пронеслась перед его мысленном взором, чтобы еще больше тронуть сердце, опущенная заслонка напротив столика, за которым он ел, поднялась, и за ней мелькнул золотисто-зеленый рацеморовый чепец раввинши. Женская рука, сморщенная, как печеное яблоко, неуверенно просунулась внутрь и ухватилась за пустую миску. Это должно было означать: «Можно уже убирать со стола или нет?» Колебания гаона сразу прекратились, а его жалость ушла.

— Ну, о!.. — коротко рявкнул на эту сморщенную руку гаон и загородил глаза ладонью, чтобы полностью отгородиться от любого намека на семейную жизнь.

Он принялся читать благословение еще истовей, еще громче, подчеркивая слова «отец наш, царь наш, могучий наш», давая этим однозначно понять, что убирать со стола еще нельзя.

Однако на этот раз раввинша, против обыкновения, не испугалась. Она показала дрожащим пальцем на миску с недоеденными «тартуфлями» и сердито сказала, как бы ни к кому не обращаясь:

— Тогда откуда у человека будут браться силы? Даже «блюдо Боруха Шика» оставил. Фрукты он тоже не доел!

— Милосердный, Он пошлет нам достойный заработок!.. — сердито произнесли губы гаона. — Милосердный, Он сломает ярмо на шее нашей!

Это не имело ни малейшего отношения к делу, но все равно звучало как приказ уйти и оставить его в покое.

Однако и это не напугало раввиншу. Наоборот, она сделалась еще нетерпеливее, еще увереннее. Она что-то тихо пробормотала, а потом не выдержала и сказала через дырку в стене, как будто обращаясь к заключенному, сидящему в камере: