Но в глубине души Эстерка знала, что это правда. Злые игры с болезненными желаниями ее мужа, когда тот был еще жив, стали для нее второй натурой. Она испытывала странное женское наслаждение, держа мужскую страсть, как собаку на цепи. Это было особое удовольствие, удовлетворение от собственной способности удержать в душной и тесной клетке самые яростные порывы горячей крови…

Однажды в такую горячую минуту Йосеф больше не смог сдерживаться. Он крепко схватил Эстерку за ее сладостную, обтянутую атласом руку и сказал ей прямо в лицо:

— Смотри, Эстерка, ты слишком много играешь. С природой нельзя играть! Слышишь? Она отомстит… Она доведет тебя до несчастья…

— Я не боюсь, — сказала она игриво, осторожно вытягивая свою руку из его ладони. — Мне пришлось пережить вещи и похуже…

Однако в глубине души она сама не верила в то, что говорила, не верила в то, что не боится. Она поняла, что теперь он видит ее насквозь, видит ее слабость, чувствует томление ее холеного, в молоке и в меду купавшегося тела. Голова у нее легко закружилась. Две твердые мужские руки резко обняли ее, а его губы, горящие, как огонь, принялись искать ее губы. В его вдруг оказавшихся близко, совсем близко глазах она увидела знакомую искру, похожую на искру, пылавшую ночью в глазах совы… Она избегала прикосновения его губ изо всех сил, чувствуя, что если она позволит ему себя поцеловать, то окончательно потеряет голову.

— Алтерка, Алтерка! — вдруг начала она звать хриплым голосом много пьющего человека. — Алтерка, иди сюда!

Послышались легкие мальчишеские шаги. Крепкие объятия сразу же разомкнулись и выпустили Эстерку. Пошатываясь, как пьяный, Йосеф подошел к ближайшему креслу и буквально рухнул на него, тяжело дыша.

Единственный сын Эстерки, теперь уже десятилетний мальчик, был одет в короткие бархатные штанишки, но выглядел крупным, рослым и свежим, как будто уже достиг возраста бар мицвы. Он прибежал на зов матери. Он посмотрел на свою красивую мать, стоявшую с горящими щеками, посмотрел на побледневшего гостя, сидевшего в кожаном кресле. Он попытался понять, что тут произошло… И с уверенностью тщательно опекаемого единственного сына, которому все позволено, сразу же ухватился за мать, как за самое большое лакомство в этом доме, которое захотел попробовать чужой мальчишка. Он обнял ее мягкие бока своими мальчишескими руками, прижался к ней и стал целовать, куда только доставали губы — в живот, в руку, в грудь. При этом он поглядывал из шелковых складок на сидящего в кресле мужчину, в котором видел мальчишку-соперника: «Ага, видишь?»…

Смущенно, как отогнанный уличный мальчишка, воспринял Йосеф это безмолвное «ага!» своего десятилетнего соперника. Глупая, недостойная ревность красными пятнами выступила на его бледных щеках.

«Вы только посмотрите, — подумал он, — насколько этот уродился похожим на своего папеньку! Те же рыжие волосы. Тот же изогнутый ноткинский нос… Но кровь здоровая. Кровь ему дала Эстерка, которую утащили в Петербург из арендованных ее отцом лесов… Деревце подросло. Какие щеки, какие руки и ноги! Как не по-детски он делает то, что ему, Йосефу, не позволено… Как жадно он целовал, ее, этот негодник, прямо как его папенька, когда наслаждался ею…»

Но он быстро собрался с силами и вроде бы снова стал просто аптекарем, который приносит на дом подслащенные лекарства, когда единственный сынок хозяйки не хочет принимать горькие. Часто он приносил лекарства еще с каким-нибудь подарочком в придачу. Все это — ради того, чтобы избалованный мальчишка согласился лечиться.

— Как у тебя дела, Алтерка? — заискивающе спросил Йосеф. — Иди-ка сюда!

Однако на этот раз Алтерка к нему не подошел. Он крепко обнимал свою мать, прижавшись щекой к складкам ее платья. На этот раз он не испытывал доверия к бледному и очень вежливому аптекарю.

И не ошибся. Сам Йосеф удивлялся острому чутью паренька. Ядовитая ненависть таилась в его цветастых словах. Сам Йосеф не понимал, откуда вдруг взялась такая ненависть. Он, тридцатишестилетний мужчина, аптекарь, ученый человек, а тут напротив него какой-то плюгавенький байбачок! Какое тут может быть сравнение!..

И тут он тоже не ошибся. Алтерка стал с тех пор постоянным спутником Эстерки. Почти никогда больше Йосеф не встречался с ней наедине. Как только он входил в залу с одной стороны, мальчишка входил туда же с другой. Губами он даже смеялся, шутил с разбалованным «байбачком», но в глубине его сердца скрывалась горечь… С каким-то странным неудовольствием он смотрел на то, как мальчишка день ото дня наливался зрелостью и силой. А в его желтоватых, как у ночных птиц в лесах Эстерки, глазах замечал иной раз такую же насмешливую искорку, как когда-то у его покойного отца Менди Ноткина, когда тот уводил любимую у своего товарища…

В лице Алтерки Йосеф заново возненавидел прежнего товарища по хедеру, который спустя годы забрал у него ученицу, его любимую, забрал ради удовлетворения своих нездоровых желаний. И вот, когда Менди так быстро пресытился жизнью и покинул свою жирную трапезу посредине, он все еще не оставлял Йосефа в покое. Он воскрес в образе своего сынка. Или же послал с того света сына стражем — да что там стражем? — собакой на сене! Сама не ест и такого осла, как Йосеф, тоже не подпускает.

Глава двенадцатая

Потемкин

1

Во время последней небольшой войны с турками на Днестре герой Таврии и главнокомандующий Черноморским флотом Григорий Александрович Потемкин подцепил лихорадку, тяжело поддававшуюся лечению. Она несколько раз вроде бы уходила, но потом возвращалась. И чем дальше, тем тяжелее она становилась: с холодными мурашками на спине, с дрожью в коленях, с жаром. Лекари установили, что у светлейшего князя опухшая селезенка и прочие признаки болотной лихорадки, часто встречающейся в этих бусурманских краях. Ею заболели уже многие простые солдаты. Лекари готовили ему «приятные» микстуры из хины на фруктовых соках и на меду. Они велели ему есть в меру и избегать крепких напитков. Однако Потемкин не уважал всю эту медицину и не верил в аптечные смеси. Противные микстуры он велел выливать, от своих обычных шести трапез в день не отказался. А лечился своими собственными средствами: квасом на пустой желудок, полевыми ромашками, настоянными на водке, обтираниями ледяной водой, смешанной с одеколоном.