Мама протягивает руку и сжимает мою ладонь. Я не плакала при ней, не скулила, но она все равно знает, что я все еще люблю Германа.

— Я могу задать вопрос?

Киваю. Сейчас мне не молчание нужно.

— У вас так и не случилось разговора? Нормального разговора…

— Мам…

— Нет? — мама немножко хмурится. — А помнишь…

— Мам, — я вытягиваю руку.

Теперь я не откажусь от молчания. Умеет мама все взять и перевернуть.

— А помнишь, как ты требовала, чтобы я вела разговоры с твоим отцом, м? — смотрит на меня прямо.

— Это другое…

— Чего ты боишься, Фиса? — мама тяжело вздыхает. — Герман и нас заколебал с тем, что приходил и требовал того, чтобы ты с ним поговорила. Нам бы его с лестницы спустить, лицо подправить, но ты потребовала, чтобы мы были к нему ровными и отстраненными, потому что ты все решила.

— Да! — повышаю в отчаянии голос и замолкаю, испугавшись, что Афинка может проснуться.

— Молодец, — мама мягко улыбается, — но, видимо, решить будет маловато, верно? Так вот, чего ты так боишься в разговоре с Германом?

— Я не хочу с ним разговоров…

— Ути-пути, — мама смеется, и в уголках глаз расцветаю морщинки. — Я тебя вырастила, Анфиса, пережила твой подростковый бунт, и могу точно сказать, что ты хочешь, но боишься.

— А что он мне скажет? — фыркаю я. — Назовет бревном в постели?

— Ну, назовет, — мама скрещивает руки на груди. — Что дальше?

— Это обидно…

— Ну, обиделась ты, — мама кивает, — да, очень сильно обиделась, поэтому сама ему в ответ что-то говоришь, верно?

Моя мама — та еще заноза, и сама виновата в том, что позвала ее заглянуть ко мне и попить чайку.

И она права, я боюсь не того, что Герман завалит меня претензиями. Я боюсь того, что меня прорвет перед ним на отчаянные эмоции, в которых я буду слабой.

А я не хочу быть рядом с ним слабой.

Он потерял эту привилегию, когда выбрал другую женщину.

— Мам, ты хочешь сказать, что я должна была его простить? — я иду в атаку, чтобы и перед мамой скрыть себя настоящую. — Да?

— Тон смени, — мама хмыкает. — Ишь ты. Опять подростковую волну ловишь? Я говорю, что тебе не помешал бы серьезный разговор с Германом с разбором полетов. А простить или не простить… Это не я за ним была замужем, чтобы такие советы давать. Твоего отца я поняла и простила, но ваших отношений это никак не касается.

— Да знаю я, — пристыженно отвожу взгляд. — Извини… Я сама не своя.

— Конечно, бывший муж женится, — разочарованно цыкает. — А должен был сидеть на коврике у порога.

Вновь смотрю на маму. Зло и обиженно.

— Я сама женщина, Фиса, — мама смеется, — и понимаю, почему ты бесишься. Ты не отпустила Германа, а чтобы закрыть с ним вопрос, надо довести все до конца.

— Теперь ему не нужны разговоры, — закрываю глаза и вздрагиваю, когда на столе вибрирует телефон.

Смотрю на фотографию Германа на экране смартфона, сдуваю локон и принимаю звонок:

— Слушаю.

— Везу Бориса.

— А что так? Знакомство не задалось? — едко спрашиваю я, а мама напротив приподнимает брови. — Не случилось радуги и единорогов.

— Скоро будем, — игнорирует мое злое и презрительное ехидство и сбрасывает звонок.

— Это было в твоем стиле, — Мама откидывается на спинку стула, — в твоем стиле пятнадцатилетки.

Глава 13. Да пошла ты

Вежливо попросила маму уйти после звонка Германа. Словила себя на мысли, что я повела с мамой грубовато и резко, но я не хотела, чтобы мама присутствовала при возможных разборках с сыном или Германом.

Она вздохнула, но не стала ничего говорить или настаивать на том, чтобы быть рядом и оказать поддержку.

Не нужна мне сейчас поддержка.

Я должна сама понять, в каком направлении сейчас двигаться, и было бы неплохо самой найти точку опоры, что у Германа не было возможности меня расшатать внезапными новостями о свадьбе.

Когда слышу, как щелкают ключи в замочной скважине, я выхожу в прихожую. Дверь распахивается и в квартиру вваливается рассерженный Борька.

Как же он сейчас на отца похож, будто я и не участвовала в его рождении. Чернявый, с горящими глазами и четкими черными бровями.